Еремей Парнов - Заговор против маршалов. Книга 2

«То он ударял газетой о барьер, то брал стакан чая, бросал в него кружок лимона, помешивал ложеч­кой и, рассказывая о чудовищных делах, пил чай мелкими глотками»,— фиксировал Фейхтвангер при­мечательные штришки. Но, сосредоточившись на скру­пулезном описании чисто внешней стороны и вообще ощущая себя Гулливером где-нибудь в стране Лапуту, он не догадывался о том, что говорилось на закрытых заседаниях.

Отвечая на один из заданных Вышинским вопросов, Радек невзначай упомянул Тухачевского.

Имя маршала возникло как будто случайно. Проку­рор сразу насторожился и потребовал дополнительных подробностей. Это явно смутило Радека.

— Естественно, Тухачевский не знал о моей преступ­ной деятельности,— сказал он с непонятной досадой и добавил уверенно, что маршал беззаветно преданный партии боец. Просто ему, Радеку, понадобились для работы какие-то сведения об английской армии, и он через Тухачевского познакомился с Путной.

— Путна вместе со мной участвовал в заговоре,— тихо сказал Радек.

Он твердо придерживался уготованной ему роли и не хотел прибавить лишнего слова. Но, конечно, догады­вался, почему в протоколе появилось имя маршала.

Вышинский тоже не стал копать дальше, исчерпав свой интерес и к Тухачевскому, и к Путне. По сценарию Мдивани с его «грузинским троцкистским центром» играл на процессе значительно более важную роль. Тер­рористические акты против Сталина, Ежова и Берии могли послужить сигналом к государственному перевороту. В «Правде» под рубрикой «Из зала суда» напеча­тали репортаж П. Павленко «Прокурор на трибуне»: « Немного на свете прокуроров, которые могли бы позво­лить себе, требуя смерти преступников, говорить о ве­личии идей своего времени, как их осуществители».

Слог модного прозаика-публициста оставлял желать лучшего, но, по сути он ничем не погрешил против истины. Таких прокуроров, как Вышинский, на свете не было.

Будучи еще ректором МГУ, он написал серьезные монографии «Суд и карательная политика Советской власти», «Курс уголовного процесса» и даже зарекомен­довал себя глубоким знатоком тонкостей средневеко­вого права. «Оно считалось,— писал Андрей Януарьевич о признании обвиняемого,— «царицей доказа­тельств», лучшим же средством для его получения считалась пытка, физическая или нравственная, без­различно».

Не бог весть какое открытие, но все достойно, все на своем месте. Однако, заняв кресло Прокурора СССР, Вышинский диаметрально переменил свои теоретиче­ские воззрения. В секретном циркуляре санкционировал применение пыток, а в научных трудах, как всегда неопровержимо и убедительно, доказал, что признание обвиняемого действительно является «царицей доказа­тельств».

«Это измена?» — «Да». Больше ничего и не требует­ся. Совсем не детские игры. Это краткое «да» и есть « царица доказательств ».

Фейхтвангер, понятно, пребывал в абсолютном неве­дении и все время ждал, когда же наконец суду будут предъявлены хоть какие-нибудь, документы. Ни на тре­тий, ни на четвертый день ничего подобного не случи­лось. Переводчица объяснила, что такие вещи разби­раются на закрытых заседаниях.

— Ах, так! Ну тогда понятно...

Фейхтвангер пропустил самый, быть может, напря­женный момент процесса, когда Вышинский спросил Муралова, почему он так долго отказывался признать­ся в «виновности».

— Я думал так, что если я дальше останусь троц­кистом, тем более что остальные отходили — одни честно и другие бесчестно... во всяком случае, они не являлись знаменем контрреволюции. А я нашелся, герой... Если я останусь дальше так, то я могу быть знаменем контрреволюции... И я сказал себе тогда, после чуть ли не восьми месяцев, что да подчинится мой личный интерес интересам того государства, за которое я боролся в течение двадцати трех лет, за ко­торое я сражался активно в трех революциях, когда десятки раз моя жизнь висела на волоске...

«Свое нежелание поверить в достоверность обви­нения сомневающиеся обосновывают тем, что поведе­ние обвиняемых перед судом психологически необъ­яснимо. Почему обвиняемые, спрашивают эти скепти­ки, вместо того чтобы отпираться, наоборот, стараются превзойти друг друга в признаниях? И в каких при­знаниях! Они сами себя рисуют грязными, подлыми преступниками. Почему они не защищаются, как де­лают это обычно все обвиняемые перед судом?.. То, что обвиняемые признаются, возражают советские граждане, объясняется очень просто. На предвари­тельном следствии они были настолько изобличены свидетельскими показаниями и документами, что от­рицание было бы для них бесцельно... Патетический характер признаний должен быть в основном отнесен за счет перевода. Русская интонация трудно поддает­ся передаче, русский язык в переводе звучит несколько странно, преувеличенно, как будто основным тоном его является превосходная степень... Я слышал, как однажды милиционер, регулирующий движение, сказал моему шоферу: «Товарищ, будьте, пожалуйста, любез­ны уважать правила». Такая манера выражения ка­жется странной».

Что и говорить, переводчики знали свое дело! И те, что сидели рядом, и те, чей голос звучал в наушниках.

— Подсудимый Радек, скажите, к вам на дачу под Москвой приезжало некое лицо? — спросил Вышин­ский на вечернем заседании двадцать седьмого января.

— Как я уже показывал, летом тридцать пятого года меня посетил тот же самый дипломатический предста­витель той же самой среднеевропейской страны...

Все-таки это подозрительно походило на детскую игру «Возьми то, не знаю что»... Впрочем, было похоже, что обвинитель и обвиняемый, перебрасываясь зага­дочными, условными фразами, знают, о чем идет речь. Причем оба — вот что замечательно! — с одинаковым рвением оберегают государственную тайну.

— На одном из очередных дипломатических при­емов подошел ко мне военный представитель этой страны,— продолжал повествовать о своем падении Радек.

Но прокурору показалось, что подобная откровен­ность может завести слишком далеко.

— Не называйте ни фамилий, ни страны.

После «заключительной экспертизы», как назвали короткую заминку за судейским столом газеты, пред­седательствующий Ульрих объявил:

— Дальнейшее заседание будет происходить, на основании статьи девятнадцать Уголовно-процессуаль­ного кодекса, при закрытых дверях. Следующее откры­тое заседание суда — двадцать восьмого января в четы­ре часа дня.

Подобные перерывы устраивались всякий раз, когда заходил разговор о «господине Г.» — в стенограмме следовало шесть точек — и «господине X.». В первом можно было заподозрить германского резидента, во втором — определенно японского. Но смутил появив­шийся в «Правде» заголовок: «Японский господин Ха, или дальневосточный псевдоним Троцкого».