Тамара Каленова - Университетская роща

Крылов взял из стопочки верхнее, в казенном конверте. Томское казначейство уведомляло приват-доцента Крылова в том, что он может получить пять рублей денег, присланных господином Крашенинниковым в уплату за два выпуска «Флоры Алтая и Томской губернии».

Деньги он получил. Первый и второй тома «Флоры» выслал. Теперь ему хотелось написать правнуку знаменитого русского путешественника. Степаном Петровичем Крашенинниковым Крылов восхищался. Он вообще преклонялся перед первыми российскими учеными, перед ломоносовской могучей школой. Около десяти лет провел Крашенинников на Камчатке. Изучал природу и население этой отдаленной земли, описывал растительный мир. Чего стоит одно лишь его сообщение о черемше и кедровом стланике, о том, как с их помощью камчатский народец побеждает цингу! Занимался переводом на русский язык «Флоры Сибири» Гмелина. Там же, на Камчатке, он садил и успешно разводил репу, редьку, морковь, бобы, смородину, малину. Вот это истинный образ жизни ученого-ботаника: теоретик, практик, путешественник! У Степана Петровича учились впоследствии ставшие академиками Лепехин и Паллас, ботаник Фальк, Зуев и Соколов… Великий Пушкин изучал труд Крашенинникова о Камчатке.

Теперь, думал Крылов, пришло иное время, торопливое. Мало у кого хватает терпения на фундаментальный труд, занимающий всю жизнь. Все больше норовит кое-кто из нынешних ботаников совершить что-то отдельное, бросающееся в глаза, поспорить с Линнеем или с Дарвином, а того пуще — уличить собрата в ошибочке, уточнить, подправить… Ах, как это сладко — уличить собрата по профессии в ошибке!..

На этом фоне совершаемый Крыловым подробный труд «Флора Алтая и Томской губернии», обнимающий, по сути дела, пол-Сибири, представлялся ему правильно выбранной дорогой, в духе ломоносовской гвардии. Вышли первые два тома. А всего предполагается издать семь томов.

Да, так о чем же написать господину Крашенинникову, сегодняшнему естествоиспытателю? Что его фамилия вызвала благодарную память? А стоит ли? Лучше обратиться коротко, сдержанно: «Милостивый государь, уведомляю вас о том, что оба выпуска ботанического сочинения «Флора Алтая и Томской губернии» направлены в ваш адрес. Со своей стороны, как автор, я хотел бы добавить, что весьма тронут Вашим вниманием к моему скромному труду…»

«Скромным» свой фундаментальный труд Крылов называл из скромности. На самом деле «Флора» выглядела весьма неплохо: твердый тисненый переплет (правда, не на все издание), ясная печать, отчетливые карты к статьям. Типо-литография Макушина, изготовившая карты, особенно постаралась. Хорошо, что удалось разместить заказ именно в ней, а не в скоропечатне Левенсона…

Крылов не удержался и погладил книгу.

Какая все-таки нынче стоит глухая и плотная тишина.

И вдруг из этой тишины родились шаги. Торопливые, шаркающие. Кто бы это мог быть в столь поздний час?

Шаги затихли у дверей. Так и есть — к нему…

Крылов отошел от стола, открыл дверь — и нос к носу столкнулся со сторожем.

— Там… вас требуют, Порфирий Никитич, — виновато заморгал тот красными от мороза веками; университетские служители знали, как не любит ботаник Крылов, чтобы его отрывали от дела, и, уважая его за добрый нрав, старались не докучать без особой нужды.

— Где? Кто?

— Человек какой-то… Стоит и требует! А городовой не дозволяет.

— Какой еще городовой? Ах да, я и забыл… У нас ведь нынче и городовой к воротам приставлен… А что человек-то? Чей?

— Хто ж его знает… Сказывает, родня ваша.

— Родня? — удивился Крылов. — А ну, пошли!

Он оделся, выключил освещение, запер дверь — всегда так делал, даже если ненадолго покидал травохранилище, — и отправился за стариком.

— Ну и студа! — неизвестно кому пожаловался сторож, плотнее заворачиваясь в овчинную полушубу без перехвата.

Крылов оглядел парк. Деревья, сложив свой лиственный убор под снег, стояли голые, темные. Сейчас особенно приметно было, как выросли они за двадцать лет, заматерели, раздались в стволах, вскинули головы. Ничего, друзья, ничего… Вам ли стыдиться своей наготы? Вон какие молодцы вымахали! Вот разве что за переселенцев — клен, лещина, амурская сирень, бальзамический тополь — страшновато. Как-то перенесут они невиданные морозы?

Все, что цепенело сейчас здесь, пережидало напасти зимы, прошло через его руки. Кое-кто даже сюрпризом для здешних мест явился. Белая шелковица, например, для червяков рощенная. Ее Крылов особенно тщательно укрывал на зиму. Или дуб. Многие ученые: Танфильев, Гордягин — отрицали даже само словосочетание «дуб в Сибири». А Крылов принялся за акклиматизацию дуба посевами желудей — и получилось!

С липой еще интереснее вышло. Веками считалось: гибельна для нее Сибирь. А у Крылова она, мелколиственная, преспокойненько растет, уж цвела несколько раз, не хуже тех лип, что обитают под Киевом.

Правда, с липой чуть было конфуз не случился… Обуяла вдруг Крылова ни с того ни с сего поспешность, захотелось поскорее всему ботаническому миру о своих опытах поведать, похвастать, как он лихо отуземлил дуб и липу, да вовремя с Макушиным на эту тему разбеседовался. И оказалось, что еще в 1858 году приятель «апостола разрушения», анархо-революционера Бакунина, томский житель Ананьин, которого за горячий нрав и всезнайство прозвали «томская Шехерезада», в печати сообщал о целом липовом острове в Кузнецком уезде.

Вот бы «отуземил» ученый ботаник Крылов липу, коя целыми островами издавна имела быть в Сибири! Вот бы остыдился! Хорошо, что именно так вышло, благодарение случаю. А еще упрекают его: копуша-де, не рвется в печать свои труды сдавать, не спешит с выводами, долго «носит» и строит доказательства лишь на очевидных фактах… Поспешишь — людей развеселишь, скоро не живет споро. Недаром древние мудрецы наставляли: поспешай медленно…

Боже праведный, о чем только не успевает передумать человек за несколько минут… Стоило Крылову взглянуть на свою любимую университетскую рощу, и он позабыл обо всем на свете, куда и зачем идет. Человек ведь ждет его. Родней назвался.

Он убыстрил шаг.

За чугунной решеткой маячила фигура. Рядом темное громоздкое пятно: городовой.

Крылов ступил за ворота — и неожиданно очутился в крепких объятиях.

— Порфирий Никитич, наконец-то… жду-жду… А меня к вам не пускают, — возбужденно и торопливо заговорил хрипловатый голос.

Лица в темноте не разобрать. Голос явно незнакомый. Крылов сделал попытку отстраниться.

— Но я… Извините…

— Это же я, Федор! — руки не отпускали его. — Федор Дуплов.

Из деревни Успенка… Помните? Самосвет-трава…

Городовой напряженно вслушивался в разговор.

— Ах да… Да! Конечно! — пробормотал Крылов, с трудом припоминая стоянку в кедраче перед деревней Успенской на Сибирском тракте, обоз, оборванных ребятишек, длинноногого мальчика, уносящего с собой кусочек самосветящегося мха…