Тамара Каленова - Университетская роща

Он вспомнил себя молодого, крепкого, полного сил и надежд. Вот он шагает рядом с обозом, и расступается перед ним вековая тайга, как бы пропуская сквозь себя, вбирая все глубже, все безвозвратнее, все дальше — в Сибирь.

Рядом старик-лёля, возчики, Акинфий… Виделся ведь он с Акинфием много лет спустя. И не где-нибудь, а здесь, в Томске! Правда, встреча состоялась не из приятных.

Это было три-два года назад, летом. Крылов возвращался из воскресной ботанической экскурсии, припозднился и заглянул в пригородный трактир поужинать да вызвать извозчика. Здесь-то и увидел он Акинфия. В роли буфетчика. Бывший возница узнал его, живехонько расстарался, приготовил местечко почище, за ширмой, притащил чай, жаркое. Присел и сам возле.

— Как живешь, Акинфий? — спросил Крылов, с интересом разглядывая сухопарого подвижного буфетчика с разбойным взглядом; Акинфий мало переменился.

— Спаси тя господи, барин, хорошо живу!

— Нашел ли ты свой самородок? Помнишь, мечтал в артель поступить, кусище золотой добыть…

— А нашел, — оживился еще более Акинфий, и его лицо порозовело от приятных воспоминаний. — Во какой! — он показал на пальцах.

— Что же ты с ним сделал?

— А что и все, прогулял! — тряхнул кудрями, завитыми насильственно под паром, буфетчик. — Эх и времечко было! Придешь, бывалоче, в харчевку. Кто-нибудь непременно подденет. «Акинфий, а Акинфий! Вишь зерькало?» — «Вижу». — «Стекло, пустяк, да? А лбом прошибешь?» — «Прошибу. Это твоим не прошибит, а моим — слободно. На что идет?» — «За зерькало я заплачу». — «Идет!».

— Ну и что? Прошибал?

— Да еще как! Только брызги во все стороны… Да-а… А потом снова тоска-тощища. Самородошные деньги кончились. В тайгу иттить неохота. В извоз — и того плоше… Пошел в городовые.

— В городовые?

— В городовые. В Тюмени дело было. Ну, взяли. Ну, стою. Службу правлю. Да на мою беду нового исправника черт подослал. Какой-то ненормальный. Любил, бывалоче, тайком по кварталам шастать. Переоденется в партикулярное платье — и айда! Не столько мазуриков ловить, сколько нашего брата перепроверять. Ну, стою, значит, я как-то на своем месте. Вечер подступает. Подходит ко мне сморчок какой-то и разговор заводит. То да се. Да как служба? Да как детки? Да кто такой-сякой у вас есть новый исправник? Ну я ему и выдал отборную словесность… Он поморгал-поморгал поросячьими зенками — да тут же и учинил мне аплодисменты. Вон, говорит, паршивец; вон, говорит, мозготряс! Быдло! Харя! И так тому и далее.

— Выгнал?

— В единый момент, — с уважительной злостью подтвердил Акинфий. — Вылетел я из Тюмени — и сюда. Сейчас ничего, стойкой заведую.

— Женат?

— Нет. Нашему брату пока жениться нельзя. Денег подкопить надо. Собственное дело завести…

Акинфий пустился в обстоятельные мечтания о собственном деле. Очень уж ему хотелось стать хозяином трактира. Пусть даже ма-а-ленького… Крылову сделалось скучно, даже тоскливо. Похоже, судьба Акинфия уже смололась, и ничего доброго из него ожидать не приходится.

Припоминая эту сценку, оставшуюся в душе холодным мокрым следом, — будто улитка проползла, — Крылов подумал о том, что на вопрос о семье и Федор Дуплов, и Акинфий ответили примерно одинаково. Что-то мешало этим людям осесть на одном месте, закрепиться, пустить корни. Какая-то непонятная сила заставляла их метаться по земле. Что искали они? Для Крылова было непонятно.

Мысли текли дальше, вызывая в памяти забытые лики.

Григорий Троеглазов. Чахоточный юноша. Его гербарий Крылов бережно хранит до сих пор.

Девушка-красавица на пароходе, которую Крылов так неудачно «выкупил»… Встречал и ее на томских улицах Крылов. Она шла из ворот высокопреосвященного Макария, в черном платке, сгорбленная, словно старушка. Крылов сначала не узнал ее и прошел было мимо. Но она окликнула его. Поклонилась в пояс, дотронувшись рукой до земли.

— Хорошо ли живешь? Здорова ли? — спросил Крылов.

— Хорошо, барин, спаси тебя Господь. И здорова, — ответила она и перекрестилась. — От владыки иду, — она показала тоненькую книжицу, из тех, которые Макарий сам сочинял и раздавал на воскресных чтениях.

Крылов подержал книжицу в руках и вернул. Вот уж никак не ожидал, что она станет такой богомолкой… И взгляд какой-то другой: потухший, полубезумный. Лицо серое, опавшее.

— Стало быть, на чтения ходишь? — повторил он, не зная, что и сказать.

— Хожу. Слово божье слушаю.

— Интересно?

Она склонила голову и еле слышно сказала:

— Владыко пособие дает за благочестие. Три рубля в месяц.

— Разве ты не работаешь?

— Работаю. Полы мою. В управлении железной дороги. Спасибо вам, помогли устроиться, — она снова поклонилась. — Да ребенок у меня больной. Хезнет и хезнет… Пятый год, а на ножки не встает, — она всхлипнула.

— Врачам показывала? — спросил Крылов.

— Нет, — покачала она головой. — Батюшка говорит: за грехи наши…

— Какие тут могут быть грехи?! — прервал ее Крылов. — Ты вот что, вези ребенка в госпитальную клинику. Да меня о том уведомь. Я поговорю с Курловым Михаилом Георгиевичем. Это хороший врач и добрый человек. Лечить дитя надо, а не грехи замаливать!

— Благодарствую, барин, — совсем расплакалась женщина. — Привезу…

Пообещала — и не привезла. И адреса ее Крылов не знает.

Как странно: словно из глубины, возникали пред ним чьи-то судьбы и, мало или много побыв на поверхности, снова уходили в темь, в неизвестность. И так — бесконечно. Лишь немногие остаются рядом. Где-то на севере, там, где живут финны, говорят, есть такие загадочные поля, которые ежегодно «рожают камни». Выпашут, уберут крестьяне с весны все до камешка — а на следующий год земля вновь усеяна серыми валунами. Словно выплывают они из недр земных на поверхность, и нет конца их движению.

Так и в жизнь Крылова входили люди, новые и разные, и он переполнялся ими, порой тяготился, порой был счастлив. Но были и потери. Да еще какие…

Свежа рана от внезапного известия, пришедшего к нему в 1900 году. На тридцать девятом году жизни в Петербурге скончался от заражения крови академик Коржинский. Сергей Иванович.

Судьба наделила его выдающимся талантом, — работы его получили мировую известность, — блеском ума, и не дала долгой жизни. Какая несправедливость!

За год до смерти у него родился сынок Дмитрий. Затем — после смерти — дочь Ольга. В последнем письме Коржинский усиленно звал к себе в гости, поглядеть на Ботанический сад и Дмитрия…

Крылов побывал у него. Весной 1902 года. На кладбище Александро-Невской лавры. Положил букет сибирских огоньков, которые он привез вместе с землей, живыми. Коржинский любил их и называл «неистовыми»…

«Сорок лет — старость юности, пятьдесят — юность старости», — шутит французский писатель Виктор Гюго. Свою вторую юность Крылов встречал в состоянии одиночества. «Душа свернулась, как листья папоротника на зиму, замерла», — это про него. Коржинского нет, Мартьянов умер в прошлом году… Смерть застала его за разборкой растений, добытых им в долинах верхнего Енисея.