Ольга Приходченко - Одесситки

— Фёдор Павлович, этот товарищ меня догнал, когда я помои в слив выносила, и при всех стал оскорблять...

— Анна Павловна, что вы говорите?

— А то и говорю, что если я и работаю санитаркой, то никто не дал ему права меня оскорблять.

— Анна Павловна, может, вам показалось, послышалось.

— Половине корпуса послышалось и показалось. Он сказал: «Ты думаешь, паскуда, самая умная?» А я всего только выполняла ваше распоряжение, вынесла помои. — Анна Павловна бросила ведро с тряпкой, махнула рукой, предупредив: — Я пошла на куриную.

Фёдор Павлович, театрально заломив руки:

— Разве можно, товарищи, оскорблять сотрудников? Анна Павловна кристально честный человек, такая труженица. Наша станция благодаря ей всё время держит переходящее красное знамя в социалистическом соревновании. Как же вы так, товарищи? Нехорошо. Обидели человека, сейчас весь рынок будет знать. Это же рынок. Такого позора ещё никогда не было, вы ведь член партии, я думаю. Что же вы позорите нашу партию?

Проверяющие молча, не поднимая глаз, перевешивали свежие анализы кусочков мяса, потом спустились в подвал. Там проштрафившийся проверяющий перевешивал вонючую тухлятину, полностью испачкавшись в ней.

Я неслась по Торговой улице на крейсерской скорости, как любил сравнивать дедушка мою походочку. Ни встречного ветра, ни тяжести портфеля не замечала, даже про то, что очень хотелось в туалет, забыла. Затормозила только возле Украинского театра. Якобы читая афиши, решила посмотреть по сторонам и немного отдышаться. Никто за мной не гнался. Неужели полный портфель мяса выбросить придётся? Мать предупредила, домой нельзя, к Фёдору Павловичу тоже. К чужим тем более опасно. Куда ж его девать? Может, дядьке в милицию отнести? Нет! Туда нельзя, лучше к его новой жене, она ждёт ребёночка. Лёнькина первая жена проклинает её последними словами и желает ей не разродиться. Отдам ей, она сейчас в магазине торгует парфюмерией. Я опять понеслась, уже потише, боясь поскользнуться и уронить портфель. Тяжеленный, зараза!

За прилавком Жанночки не оказалось. В зале, орудуя шваброй, из знакомых была только тётя Дора. Здоровенная тётка с идиотскими круглыми очками, в которые были вставлены толстенные стёкла, из-за которых её глаза превращались в крошечные точки и ужасно её портили. Я поставила портфель около прилавка, растирая закоченевшие пальцы, которые не разгибались. Уборщица направилась ко мне.

— Сколько ж уроков вам задают, шо портфель такой неподъемный?

В первый раз тетю Дору я увидела ещё перед первым классом. Это было летом, мать привела меня в Жанкин магазин, и там, в подвале, мне подбирали школьную форму, чёрный передник, туфельки, носочки. Только белого фартука не было, и мама купила отрез белого крепдешина и кружево. Мамина подружка с Ольгиевского спуска сшила мне белый передник и три широких банта. Вот тогда я и увидела эту Дорочку и хмыкнула: «Ничего себе Дорочка!» За что мать тут же отвесила мне подзатыльник. А потом уже, когда возвращались домой, счастливые, обвешенные покупками, мама рассказала про тётю Дору. Как во время войны немцы хотели убить тётю Дору и её новорожденного мальчика, но свекровь прятала ее в печке много лет, всю оккупацию. Тётя Дора с ребёночком солнышка не видела, поэтому ослепла и мальчик серьёзно болел. И нельзя смеяться над несчастьями других людей.

— А Жанночки нет сегодня, она на больничном. Тебе что-то нужно? — участливо спросила тётя Дора.

— Тётя Дора, — прошептала я, — в портфеле мясо, возьмите себе и своему мальчику, только чтоб никто не знал.

Я пулей вылетела из магазина. Дорка ничего не успела понять, она вышла из магазина, меня нигде не было видно, я уже перебежала через дорогу.

«Зачем она принесла этот портфель, батюшки, мясо». Дорка быстро подхватила его и отнесла к себе в подсобку.

Я бежала домой, как угорелая. Хорошо получилось с мясом, теперь только бы добежать до дома, до уборной. Влетев во двор, не раздумывая, спустилась по скользким ступенькам в общественную уборную, которая располагалась посреди двора, соединяя два дома по ул. Пастера — дом 1 и дом 3. Вообще мне дома не разрешали ходить в уборную, тем более одной. Там было темно, грязно и беспощадные сквозняки и вообще страшные вещи творились. На той неделе милиция ребеночка оттуда достала, дворничиха заметила, что слив забился, подняла шум, а там чьё-то дитё оказалось. Все теперь только об этом и говорят. Но в милиции решили, что это не наших баб рук дело. Дворы ведь проходные, и все Пересыпские с трамвайной остановки проходят через первый дом и, конечно, бегут в уборную, особенно женщины. Мужики в основном все свои дела на полянке справляют, а тетки целым табором. Дворничиха гоняет их, но разве всех прогонишь?

Сидя на корточках в деревянной кабинке, покрашенной известью, я слышана, как очередная партия с трамвайной остановки стала дёргать все двери подряд с такой силой, что пришлось рукой держать крючок и кричать «занято». Потом в щёлочку смотреть и ждать, когда они уйдут, а то мало ли чего. К омерзительным рисункам и похабным стишкам я привыкла и почитывала, но не так как другие, хихикая и повторяя. Противно было. Как объясняла старшая сестра Алка: «Люди делятся на нормальных и дебилов. Вот здесь, в уборной, творчество дебилов — это их уровень, а ты должна хорошие книжки читать».

Скоро уже воскресенье, хоть бы Наташка Старухина выздоровела. Свинка у неё, с ней не разрешают даже видеться, но кто их будет слушать! Ее мама работает в Оперном театре, продаёт в буфете мороженое. А в воскресенье на детские спектакли берёт нас с Наташкой в театр. Мне для этого специально пошили новое платье синего цвета с плиссированной юбкой, такое модное. Как в театре красиво, и хоть все спектакли уже знаешь наизусть, всё равно туда хочется ходить и ходить. Тете Лиде нужно приходить заранее, получить товар-мороженое, расфасовать до прихода публики, чтобы успеть его продать до начала спектакля, потом в антракте, а после спектакля она вообще выходит с ящиком в холл и соблазняет детей уже на выходе. А мы с Наташкой, пока нет зрителей, носимся по театру, валяемся на тёмно-красных бархатных диванчиках, крутимся перед зеркалами. Контролёрши, хоть и покрикивают на нас, но не злобно. Открывают нам галёрку, а одна даже зовёт в ложу посидеть тихонько, особенно если начальство появляется. Она такая интересная старушка, говорят, из бывших. Эта высохшая седая старушка с гребнем в волосах всегда одета в чёрный костюм, обшитый чёрной атласной лентой, поучала нас: «Барышни! Барышни! Это же театр! Понимаете, театр! Храм! Божественный храм искусств!» Другие контролёрши подмигивали, мол, с приветом бабка, и почтительно называли её «капельдинершей». Так вот, она так интересно рассказывала, что до революции в капельдинеры набирали по благородной внешности. Они все носили одинаковые сюртуки, расшитые серебром и атласом. А совсем в давние времена вообще в седых париках по струнке стояли.