Ольга Приходченко - Одесситки

Вся её семья служила в театре, а она уж последняя дослуживала. Сам директор театра бывало пройдёт, рукой в белоснежной перчатке проведёт, и не дай Бог, хоть пылинка останется. Потом старушка усмехнётся и как бы по секрету скажет: «Только и тогда на галёрке студенты и разные разночинцы баловали, да не так, как нынче. Такие пошли господа, что и в партер сплёвывают, и бумажки от конфет в кресла засовывают. Всё равно красота и на них когда-нибудь подействует. Эта красота, как лекарство от хамства и пошлости. Много времени должно пройти». Потом она открывала ложу, и мы несколько минут сидели, строя из себя барышень, вытянув шейки и держа ровно спину, как старая контролёрша-капельдинерша.

Она так много знала обо всех спектаклях! Когда и кем они придуманы и в связи с чем, как будто бы сама там присутствовала. После её рассказов интереснее смотреть спектакль, я потом дома всё рассказывала бабушке, а сестра и так всё знает. Мы с Наташкой сами разыгрываем спектакли, прыгаем, повторяя движения балерин. Как хочется быть балериной, но меня не приняли, медицинскую комиссию я не прошла. Нашли у меня что-то в спине. Подвыпившая тетя Лида сказала, чтобы я своего деда за это благодарила. «Как ты очухалась и калекой не осталась, один Бог знает. Это было летом, ты была ещё маленькой. Дома никого не было, Алка ушла к школьной подружке, а ты осталась во дворе с детьми играть. Тогда по дворам ходило много цыган, целым табором. Они попрошайничали, показывали на маленьких замурзанных детей, что те очень хотят кушать. Тамарка Лопушанская, самая старшая из нас, сразу пристала к тебе: «Видишь, дети голодные, а вам пайки приносят, притащи хотя бы сало, не жадничай». Ну, ты целый кусок сала из дома вынесла.

Когда вечером все собрались ужинать, продолжала хмельная тетя Лида, пришлось признаться, что это ты цыган пожалела и отдала им ваше сало. Дедушка ни слова не сказал, вытащил свой матросский ремень, схватил тебя и бросил на табурет вниз лицом и как хлестнет, говорят, ты даже не вскрикнула. Он ударил тебя всего-то два раза. Это бабка твоя спасла тебя, если бы он ударил в третий раз, то все было бы готово. Когда я прибежала, ты была уже без сознания и кровь текла отовсюду, из носа, рта, ушей. Ужас! Дед твой так озверел, я его таким никогда не видела. Бабка его после этого из дома выгнала, он жил в сарайчике и ходил как побитая собака. Ты три месяца болела, ходить перестала, всё время с кровью мочилась. Дед так переживал, не знал, как это получилось. Потом он профессора из Киева привёз. Всё грехи замаливал. Проклинал и то сало, и всё оправдывался, не знал, что на него нашло».

Вот и сейчас спину свело, опять ноет плечо, просто огнём печет. Это вовсе не дедушка виноват, болеть оно стало из-за угля. Я только тогда во второй класс перешла. Бабушка на базар пошла, а нам как назло уголь привезли. У нас дворничиха во дворе, та ещё особа. За нее вообще-то муж работает и сестра Лизка, а она только сплетни собирает и ругается на всех. Больше всех достаётся нам, детям. Взрослых она побаивается, особенно семейку Орловых. Они сами отпетые, что называется, один раз сцепились возле крана, слово за слово, и драка завязалась. И тётка Орлова задрала юбку дворничихе и стала орать, что у той вместо жопы в трико подложена фанера, обшитая ватой. Она так её монтузила, что фанера сместилась и стала торчать сбоку. Было даже жаль старую Таську, но все только смеялись. С тех пор о ней только и говорят: «Ни рожи, ни кожи, и жопа с пятачок».

Так вот, эта дворничиха Таська, такая завистливая, как увидела, что машина подъехала, сразу куда-то смылась. Мы, ребятня, где только её не искали, ну как сквозь землю провалилась. Ключи от ворот ведь только у неё. Шофёр не стал дожидаться и высыпал уголь перед воротами на улице, а сам уехал. Пока мы искали дворничиху, соседи и прохожие без зазрения совести начали тырить наш уголь. Алка с подружкой, как всегда, тоже куда-то смылись. Во дворе только мы, бесштанная команда, нас так величали, потому что всё лето на нас кроме трусов ничего не было. Платья девочки и брючки мальчишки на Коганке надевали только, когда шли в «город», и то с кем-нибудь из старших. Пришлось выставить оцепление и приближающимся охотникам за чужим добром говорить: «Вон папа идёт с дядей Колей».

На самом деле никакого папы и дяди Коли не было, но это помогало. А мы, дети, перетаскивали уголь сами. Таскать приходилось далеко, сначала через весь двор до прохода к сараям, а потом такое же расстояние, только обратно к нашему сараю. Конечно, я таскала больше всех. Когда бабушка вернулась, мы уже подметали угольную пыль. Как из-под земли появилась и дворничиха и к бабушке: «Ой, мадам Приходченко, что же вы не предупредили, что вам уголь привезут. Я бы не отходила никуда. Как неудобно получилось, вам пришлось так далеко таскать, говорят, и покрали много. Да не переживайте, вам из порта ещё привезут». И так злорадно блестели её глазки.

Вот и сейчас гонит всех из уборной, как будто бы это её собственность. Моя бабушка, как только она открывает свой черный рот, тут же её останавливает: «Тася, потише на поворотах, ещё придётся из колодца водицы напиться». А с другой стороны, ей же эту уборную убирать, пусть даже с мужем, не очень-то приятно. Одних своих клиентов с двух домов человек пятьсот, на то это и Коганка, знатный в Одессе район. А здесь ещё и пол-Пересыпи высрется. Таська носком сапога как поддаст снизу мою дверь, крючок и слетел, дверь распахнулась. Хорошо, что я уже штаны успела подтянуть.

— А ты шо здесь делаешь? От деду расскажу чем ты тут занимаешься.

— У меня живот заболел, еле добежала прямо из школы.

— Да кому ж ты заливаешь, из школы прямо, а портфель где? Я тебе сейчас покажу, не добежала, и твою бабку не побоюсь.

В руках у неё была вонючая метла, которой она сбрасывала в дырки всё, что туда по назначению не попало.

— Если вы меня хоть пальцем тронете, вас наш Лёнька в тюрьму посадит, за то, что самогонкой торгуете.

— У, Соцыха клятая, как есть «пся кревь», жаль, что батьку твоего на Соловки не отправили и тебя заодно.

В это время очередная партия тёток с трамвайной остановки намерилась отметиться в нашей уборной, и злая дворничиха бросилась на них со своей метлой. Такая ругань пошла, но тёток было много, и они ругались четырёхэтажным матом. Я только недавно узнала, почему в Одессе мат называли «четырехэтажным». То есть, самым высоким, потому что до революции разрешалось строительство домов не выше четырёх этажей, из-за катакомб.

Дома, слава Богу, старшей сестры не было. Она теперь допоздна задерживалась в своём институте. В семье она считалась самой умной, не то что я, бездарь. Её все слушаются — и мама и бабушка, даже дедушка, только Лёнька говорит, что жаль в детстве ей по заднице не давал, а то чересчур умная. И во дворе ее все уважают, мамаши бегут, чтобы она их придуркам объясняла задачки. Только кличка у неё на Коганке обидная — «спичка», из-за худобы. Майку, подружку, называют «Рындой» — она в детстве громко орала на весь двор. А у меня кличка — «Соцыха». Почему эта дворничиха меня так обзывает и где такие Соловки, я не знаю. Бабушке ничего не скажу, а то ещё пойдёт с этой дурой разбираться. Она и так после смерти своей младшей дочери Ноночки постоянно плачет, так, чтобы никто не видел.