Андрей Караулов - Русский ад. На пути к преисподней

И покатилось «Красное Колесо»…

Оно застряло почти сразу, запуталось в первых же «узлах».

Разве Александр Исаевич мог знать, что он проиграет эту битву?

Словно форточка вдруг захлопнулась: почему-то исчез свежий воздух, текст задыхался, его строчки работали с трудом. Слова, мысли — есть, их много, они теснятся, налезают друг на друга, но энергии (жизни) в них нет.

Тяжелая печать легла на его лицо: Александр Исаевич был похож на старца Зосиму, огромный лоб со следами вулканической работы мозга, худые щеки с линией оврагов…

Казалось, не живое это лицо, смертная маска.

«Красное Колесо», последний том, последний Узел, его борьба с самим собой, — книга распухала и становилась невыносимой.

Да, он совсем не любил Америку, думал (когда выгоняли) поселиться в Норвегии, на фьордах, но он был обязан сохранить себя для литературы, для борьбы, а Норвегия, если бы СССР развязал войну против Англии (Солженицын не сомневался, что война с англичанами будет, обязательно будет), — Норвегия станет первой, самой кровавой добычей Брежнева и Андропова. И отсюда, от фьордов, советские «Тополя» будут бить по Лондону и Эдинбургу… («Почти нельзя было выбрать для жительства более жаркого места, чем этот холодный скальный край… — записывает он в дневнике. — Я понял, что в Норвегии мне не жить. Дракон не выбрасывает из пасти дважды»…)

Ему казалось, что третья мировая война неизбежна и начнет ее именно Андропов, имевший, как известно, безграничное влияние на Леонида Ильича.

Он никого не боялся, но жил с вечным страхом в душе.

Это не трусость, нет, куда там! Это именно страх.

Не сделать. Не успеть. Не договорить.

Потому и не торопился Александр Исаевич в Россию, не летел в Москву (в Питер, в Рязань…) на всех парах, как Ленин когда-то — в опломбированном вагоне.

…Забор, забор — такое ощущение, он, этот забор, и его перегородил пополам…

Дьявол выскочил непобежденным.

Он писал о стране, в которой ничего нельзя изменить, тем более перестройкой.

Александр Исаевич пришел к мысли (и тут же, вздрогнув, прогнал ее от себя), что демократия — погубит Россию.

Он старился на глазах.

Как понять Шаламова? «Новый мир» публикует Солженицына, лагерная вещь: Шаламов присылает в ответ длинное письмо, хвалит-хвалит… и вдруг — гнев, прорывается гнев: блатарей, Александр Исаевич, в вашем лагере нет, лагерь у вас без вшей, служба охраны не отвечает за план и не выбивает его прикладами! Кот… — по лагерю гуляет кот! И зэки его не съели?!.. Получается, что автор, сам Александр Исаевич, вроде как и не сидел вовсе: если у него в бараке живет кот, если урки меряют махорку стаканом, хлеб оставляют в матрасе, и этот хлеб никто не ворует, если в бараках тепло, даже уютно, если в столовой есть ложки!.. — «…где этот чудный лагерь? — кричит Шаламов. — Хоть бы годок в нем посидеть!

Шесть страниц похвал — вдруг выскакивает этот абзац, написанный, видно, уже поздно вечером, под водочку, а водка, как известно, самый честный напиток на свете, с эффектом…

Да, все в жизни Александра Исаевича было в меру, так распорядилась судьба: фронт, лагерь, Рязань, «Новый мир», Хрущев… — все в меру, всего в меру, из года в год.

Так что теперь? Если судьба положила ему, Солженицыну, всего в меру (Александр Исаевич не верил в неуправляемость судьба), если он (его выбор?) литературу принес в жертву… даже не ГУЛАГУ, нет, конечно, он пожертвовал литературой ради подвига… Тогда каковы итоги? Все говорят о подвиге, а Солженицын — литератор, самое главное, вроде как — попутная тема. (Так, кстати, было и с «Бабьим яром» у Евтушенко, читатель принял поэму как поступок, литература — второе дело, главное — поступок, хотя стихи получились, стихи звучат как набат!)

Шаламов — настоящий гений и по-настоящему несчастный человек. Один из итогов — его письмо? Абзац про кота, многое перечеркнувший.

Александр Исаевич, фонд Солженицына лишил Шаламова помощи, и он умер в сумасшедшем доме… — но разве он, Александр Солженицын, виноват, что Хрущев прочитал «Ивана Денисовича», но не «Колымские рассказы» (Твардовский ни за что на свете не передал бы рукопись Шаламова первому секретарю ЦК, это было бы как несостоявшееся самоубийство)… Разве он, Солженицын, виноват, что его вдруг выдвигают на Ленинскую премию, а Шаламов — вскоре — погибнет в психушке?

Наталья Дмитриевна раскрыла окно:

— Обед! Саша! Обед!

У Александра Исаевича был железный режим, лагерный.

Ветер завыл еще сильнее, просто взбесился. Страничка в блокноте, заложенная огрызком карандаша, осталась совершенно чистой.

Открыв дверь, он долго, по-крестьянски, вытирал ноги.

— Из Москвы звонил некто Полторанин, — доложила Наташа, — новый… у них там… начальник.

— И… что хочет… господин? — Александр Исаевич бережно положил шапку на полку и повесил шубу. — Зачем… звонил?

— Хочет, чтоб мы скорее возвращались в Россию, если одним словом.

— Ишь ты…

— Говорит, Ельцин просит. Все в силе. Все, о чем говорили летом.

— Вон как…

— Сегодня пельмени.

— Вот и благо…

У него был особый язык, чисто русский, с мелодией…

Александр Исаевич прошел к столу — чинно, не спеша. Все, как всегда: огромные напольные часы отбили два тридцать дня.

Часы русские, со звоном, видно купеческие, старые…

Да, да: дурацкая, конечно, затея, вредная — поселиться в Штатах; если не Норвегия, лучше всего, конечно, была бы Финляндия. Но Урхо Калева Кекконен, Президент республики, был платным агентом советской госбезопасности, то есть корни — заложены… и какие! КГБ там всюду (так информировали американцы). Урхо Кекконен и Индира Ганди — самый большой успех КГБ в нелегком деле вербовки платных (лучше бесплатных, конечно) «агентов влияния», хотя Индира Ганди (богатейшая женщина, между прочим) стоила Советскому Союзу двести тысяч долларов в квартал. (В КГБ плановое ведение хозяйства, поквартальное!) СССР не жалел денег на шпионаж — знатоки-американцы предупреждали Александра Исаевича, что бюджет внешней разведки в Советах (только разведки) намного больше, скажем, чем все государственные расходы на межконтинентальные ракеты, хотя любая ракета в СССР — ручной сборки, разумеется…

Солженицын не верил Ельцину, чувствовал в нем заложенную подлость.

Он так и жил все последние годы — с ощущением личной катастрофы.

Ельцин звонил в Вермонт в прошлом году: Солженицын сорок минут объяснял ему, что демократия в России (если все и дальше так пойдет) мгновенно себя исчерпает; Ельцин слушал вполуха, вяло повторял, что Россия ждет «великого сына» домой, и — зевал, это было слышно даже через океан… да-да, именно так — зевал…

Обед Александра Исаевича на обед не похож, привычка есть мало: куцый салатик и шесть пельменей в бульоне, зато на десерт — черный чай с мороженым.