Александр Казанцев - Школа любви

Одеколонная вонь меня и выдала.

— Костя, ты совсем алкаш, да? Одеколон уже пьешь?.. — жена больше испугалась, чем возмутилась.

— На бутылку не наскреб.

— А с какой радости?

— Налим меня посадить решил.

И все ей рассказал.

— Ну и с чего же тут пить? Умные люди поймут, что Налим сумасшедший.

— Умных мало, а большинство меня трепачом и вором называть будет! Конечно, тебе-то что…

Однако пойти вразнос не успел — зазвонил телефон. В трубке узнал я голос бывшего писателя-деревенщика, переключившегося «по велению времени», как он сам говаривал, на более доходную «нефтяную тему», но не преуспевшего и в ней. Узнал его не без труда, поскольку до недавних пор говорил он со мной чуть ли не с заискиванием, всячески восторгался моим творчеством, организаторскими способностями и кипучей деятельностью, однако узнал на днях от меня, что книга его в «Образе» издана не будет, что с этой «шарашкиной конторой» я завязываю вообще, что он может судиться со мной, если так хочет, но денег на выплату аванса по договору нет и не будет, да и договор-то я с ним, кстати, не подписывал — есть лишь подпись прекраснодушного пана Тимульского.

С фальшивой озабоченностью нефтяник-деревенщик сообщил мне:

— Слухи по городу пошли… будто наш губернатор приплачивает тебе в долларах… — тут он сделал паузу, явно выжидая мою реакцию, но я молчал, прислушиваясь к себе — как растекается во мне тепло от проглоченного одеколона и как встречается с холодной волной новорожденной злости, — потому добровольный информатор, не выдержав, продолжил: — Будто бы ты ему поддержку всех писателей обещал… и художников… ну, всех, кто в культуре… Вот что уже болтают люди! — на всякий случай он якобы возмутился, но, так и не дождавшись моей реакции, был этим настолько удивлен, что несколько смешался, забормотал: — Кто говорит — долларами, а кто — марками, губернатор ведь немец… Не слышно, что ли, меня?

— Еще как слышно, — ответил я спокойно еще, однако уже сжимая трубку, как эфес шпаги. — А вот интересно — тебе аванс лучше долларами или марками выплатить?

Тут мой вызревающий недруг смешался еще сильней. Голос у него стал чуть ли не заискивающим опять.

— А, что ли, можно?.. Есть разве?..

— Делиться жалко! — крикнул я и бросил трубку.

«Валютные слухи» вывели Елену из себя:

— Ты тут на бутылку наскрести не можешь, одеколон пьешь, а твои доллары уже где-то считают! — и, случаем воспользовавшись, перевела разговор на часто повторяемую тему: — Уходить тебе надо с этой работы… Вдумайся, кем ты окружил себя: неудачник и мямля Тимульский, родня его, которая тебя терпеть не может, охамевший вконец морячок, одичавшие от безденежья писатели… Вряд ли один Налим считает тебя ворюгой: каждый второй из них уверен, что ты деньги лопатой гребешь, и смертно завидуют.

— Неправда! Большинство из них отличные люди.

— Да банка с тарантулами эта ваша писательская!..

Уж когда начиналась у нас с Еленой стычка, долго один другому и не думал уступать. С пустяка, бывало, заводились и крупно разругивались. Но уж тут — отнюдь не с пустяка. Может, как раз потому я и опомнился, не стал усугублять назревающую ссору, сказал негромко:

— Вот раньше собирались мы, писарчуки разнокалиберные и разномастные, обо всем откровенно говорили и пели хором «Гори, гори, моя звезда!..» С душой пели, даже плакали иногда… А теперь эта звезда для многих из нас погасла… И для меня, выходит, тоже…

— Напивались — вот и пели, вот и плакали… — в голосе Елены уже не было прежней жесткости. — Про звезду теперь придумал… Горе ты мое!

Оперуполномоченный сурового ведомства не тревожил меня несколько дней. Зато стали звонить из газет знакомые журналисты: тут, мол, один хмырь приходил, вынюхивал, сколько за редактуру, сколько за корректуру по нормативам оплачивают, какие авторские гонорары положены, про тебя как-то странно расспрашивал, копает, что ли?..

Взыграло ретивое — набрал Тумалевича.

— Послушайте, перестаньте у других обо мне выведывать. Надо что узнать — сам скажу.

Опер и не подумал возмутиться грубостью моего тона — обрадовался: подумал, видать, что дозрел я до повинной, с явным удовольствием назначил мне время.

Идя к нему, прихватил я с собой довольно-таки толстую уже подшивку писательской газеты и успевшие выйти журналы, номеров семь. Всем этим и хлопнул по столу Тумалевича.

— Вот! Это мое дело, его результат. Мне есть чем гордиться: об этих изданиях и в следующем веке непременно вспомянут! — сгоряча я, конечно, впал в преувеличение. — Ну а чем будете гордиться вы? Тем, что в пору, когда ворюги в открытую на «Мерседесах» катаются, дворцы себе возводят, допрашивали почти неимущего поэта, участника всемирного поэтического фестиваля?

При всей импульсивности моей упоминание о фестивале было обдуманным и осознанным, и, кстати, расчет мой верным оказался — весьма любопытной реакция была — лицо Тумалевича вытягивалось, глаза становились как бы еще выпуклей.

— Это ваша гордость? — повторил я и вовсе патетически.

— Ну, знаете, знаете… — забормотал Тумалевич.

— Знаю! — перебил я его. — Знаю, что вы о заработках моих выведывали — соответствуют ли? Ну и как? Стали бы вы за такие «сумасшедшие» деньги вкалывать? Вот эту газету выпускать, журнал — почти задаром?..

— Вряд ли… — вздохнул Тумалевич, и глаза его стали тоскливыми, как у Тимульского: как раз в этот момент он окончательно понял, похоже, что не будет «громкого дела», и новая ступенька служебной лестницы не столь уж близка…

— Порог ваш я больше не переступлю, учтите, — сказал я твердо, хоть и измотан был несколькими бессонными ночами. — Понадобятся вам какие документы — приезжайте в писательскую организацию, проверяйте, снимайте копии…

— Так ведь не мне это надо — порядок требует… Чтобы заключение сделать, необходимо ознакомиться… — лопотал совсем сникший Тумалевич, нервно закуривая. — Ладно, я к вам приезжать буду, договорились… — помолчал, а потом — лишь бы спросить, неловкость ситуации замять: — Вот вы говорите о ворюгах, которые дворцы… У вас что, конкретные факты?

Этим он только сильней меня разозлил.

— Я вам не стукач! Я своим делом худо-бедно занимаюсь, вы займитесь своим!

Опер стал жадно дым заглатывать, пытаясь успокоиться.

— Знаете, я ведь с самого начала предполагал, что вы оклеветаны, — видно было, что врать ему неприятно, не натаскался еще, даже поморщился. — До заключения по делу я не имею права вам это говорить, а вот… — набредя вдруг на мысль, взбодрился было: — Вы ведь, кстати, можете подать на него в суд! Да, за клевету привлечь… Защита чести и достоинства… — Однако бодрость эта быстро улетучилась. — Правда, статья эта мертвая… — и, поймав мой недоуменный взгляд, пояснил: — Полгода, как минимум, судиться будете, а в лучшем случае признанный виновным принесет извинение и выплатит символическую сумму за моральный ущерб. Законы у нас, знаете ли, несовершенные…