Александр Казанцев - Школа любви

— Теперь знаю. Позвольте откланяться. «До свидания», уж простите, не говорю.

Уполномоченный приезжал в писательскую по утрам, когда меня не было. С помощью бухгалтерши просмотрел финансовые документы «Образа», снял копии и через полмесяца дал заключение об отсутствии состава преступления…

Но за это время Налим успел в двух газетах опубликовать пасквили, в которых информировал общественность о моих преступлениях, называл умопомрачительные суммы уворованных денег и сообщал, лишь в этом от правды не отступая, что ныне мной занимаются «компетентные органы».

Многие знакомые звонили мне, и домой, и на работу, возмущались, советовали в суд подать на клеветника и непременно ответить печатно. На последнем настаивали как раз газетчики: понимаешь, старик, время-то паскудное, хоть и о «гласности» трубим, но если он тебе врезал, теперь ты ему врежь — опубликуем непременно, газеты теперь скандалами нехило подпитываются…

Однако немало я ловил и косых взглядов — подозрительных или злорадных.

— Ну и вляпался же ты! — сказала мне даже Елена. — И на меня теперь поглядывают с ухмылками, а я ведь в школе работаю…

Вот это меня задело, пожалуй, больше всего.

Тогда и стала мне спасением единственным Межениновка.

Приезжать на участок стал и без жены. Ворочал землю, корни, пни, обливался потом, до стона и хрипа животного напрягал жилы, чуя, как токи злобы все же уходят из меня помаленьку в почву, прочищаются немного душа и мысли.

А порой ведь и жить не хотелось…

Заметил все же — когда на участке рядом со мной была Елена, быстрей мне удавалось разрядиться на время от всей черноты.

Однажды копал колодец — ведь не натаскаешься для полива из неблизкого ручья — углубился уже почти на свой рост, с натугой выбрасывая глину лопатой, вскидывал голову к ясному небу и думал чуть ли не философски: не померк свет, хоть и в яме я… Вдруг услыхал испуганный крик жены.

Пулей вылетел из колодца — потом дивился даже, как это мне удалось, с такой глубины.

Оказалось, Елену укусил клещ («чеховское ружье» выстрелило). Она сумела его отцепить с шеи, зажала между пальцами.

— Это энцефалитный. Точно! — сказала чуть ли не обреченно.

Ее страх мигом передался мне, но догадался я не выдать это Елене, усмехнулся даже:

— Сразу — «энцефалитный»?.. Может, и не клещ это вовсе… — заставил опустить пойманную козявку в баночку из-под соли, разглядел. — Вот черт! Клещ… Маленький только — детеныш, что ли?.. Может, они в детстве безвредные?..

Но живо стали мы собираться в дорогу — чтобы скорей в город вернуться, успеть в пункт серопрофилактики, где делают анализ клеща и при необходимости вводят гамма-глобулин. Елена испуганно и устало молчала всю дорогу, я же в электричке притворился спящим, а сам, съедаемый изнутри тревогой, думал: «Из-за какой-то жидконогой козявочки, из-за букашки еле видной может случиться непоправимое… Этот год мне будто возмездие!.. Да что я все о себе? Эгоист хренов! Ведь без Елены не смогу…»

И вспомнилось мне вдруг подзабытое, давнее…

Тогда учились мы, кажется, на последнем уже курсе. Осень выдалась такая дождливая, что уборка картофеля растянулась до октября, вот и запросило село перед похолоданием подмогу, и, как обычно, брошены были на помощь студенты. Так и оказались мы с Еленой в деревне с непоэтичным и неэстетичным даже названием Мазаловка, которое вполне соответствовало непролазной грязи ее улочек.

Работали на полях до сумерек, а на ночь председатель совхоза распределил нас по избам: парни, разумеется, отдельно от девушек. И для женатиков никаких исключений.

Когда зажигались уже в прорехах туч первые звезды, проводил я Елену до кособокой халупы вдовой старухи, куда определили ее с двумя одногруппницами. Девчонки по дороге зазывали меня посидеть-посумерничать, но хозяйка, похожая на старую ведьму, встретила нас ворчанием: «Грязишши-то понатащите сколь!..» — и так недобро зыркнула на меня, что набиваться в гости нечего было и думать.

Я задержал Елену в тесных сенцах — в ту пору провести без нее ночь было как-то уж очень непривычно — жарко обнял впотьмах.

— Костенька, иди, я очень устала, — шепнула она, мягко высвобождаясь, — иди, родной.

Я вышел во двор — хорошо, что у вдовы нет собаки! — прислонился к забору и стал глядеть на не занавешенные старухины окна. Лампочка у нее была слабенькой, да еще, видать, мухами обсижена, потому неказистое жилище было заполнено мутной вялой желтизной. Сквозь дождевые потеки на стеклах увидал я Елену — она снимала через голову вязаный свитер, потому и не видно было сперва ее лица. Потом я увидел его — усталое, невеселое, с азиатчинкой явной, родное… Елена глядела в окно, в темноту, прямо на меня, но не видела, будто сквозь меня глядела. И тоскливо-жутко стало мне от долгого ее взгляда: будто она где-то там, в ином мире, уже недоступная мне, красивая, бесповоротно утраченная…

Стало мне муторно, и побрел я по пустой деревенской улице, превратившейся в длинное узкое болото, какое местные жители, слыхал я, голеёй зовут. Почти до колен проваливался в грязь, с трудом выдирал из нее сапоги, слыша недовольное чавканье. Потом остановился посреди улицы. Тишина, даже собакам в такую непогодь брехать лень. Но погода-то, похоже, настраивается: вон луна, как черепаха золотая, выползла из-за туч. Может, завтра разведрится?.. Или это к морозу?.. Не успеем картошку собрать. Зато скорей уедем отсюда, так тоскливо здесь…

Вот ни души ведь рядом, стою, провалившись в позолоченную лунным светом грязь. А Елена там, в другом мире.

Вспомнится же такое, незначительное…

Клещ действительно оказался энцефалитным. Но обошлось: вовремя введенный гамма-глобулин помог. Человеческий.

Свалился с меня вскоре и еще один камень: на очередном собрании писатели почти единогласно указали Налиму на дверь — исключили из организации. Да, я понимал: свершилось это не только из-за меня, насолить успел он многим. Так и записано в протоколе: «…за многолетнюю клеветническую деятельность…» А все-таки был я растроган такой солидарностью, сказал Елене: «Вот видишь, зря ты их всех одним чохом!..»

— Так они, может, надеются, что ты на второй срок согласишься остаться? — понимающе усмехнулась она. — Гляди, не надумай!

— Хватило мне по горло! — ответил я, но мысль запала: «А ведь и впрямь уламывать начнут… Устоять бы…»

Исключенный Налим не залег на дно — очередное письмо в газете опубликовал: вот, мол, налицо расправа за критику, стоило мне вскрыть темные делишки… И годы сталинские помянул: как уже бывало, мол, бездари писательского цеха гнобить начинают даровитого.

Уж ему-то, думаю, то время памятно, весь он из него…

Вот тогда-то я и не выдержал — ответил на выпад в той же газете, привел выписку из протокола, назвал Налима не только клеветником, но еще и матерым доносчиком, ссылаясь на папку его «сигналов», что хранится в писательской организации.