Александр Казанцев - Школа любви

Ну а черноту эту стал тогда энергично прибавлять проявивший вдруг характер Тихонький. На собрании, предшествовавшем отчетно-выборному, он потребовал проверки всей финансовой деятельности писательской организации, изъявил готовность поработать в ревизионной комиссии, обвинил меня в самодурстве и, явно вербуя себе союзников, заявил, будто я обо всех томских писателях отзываюсь так: «Да они только мух в чернильницах могут давить!..»

Это даже удивительно, что открыто поддержал его и стал ему явным союзником лишь тот нефтяник-деревенщик, озабоченный слухами, будто перепадает мне валюта от самого губернатора. Другие особо не откликнулись, а кто-то крикнул даже: «Живуча, однако, налимщина!» Понимал я, что ревизия нужна Тихону для подтверждения слухов о моих валютных и иных делишках, потому и предложил ему возглавить ее, хотя еще как задело, когда он говорил обо мне на том собрании: «Мы, писатели, должны остановить зарвавшегося кооператора!»

Конечно, к прямому конфликту со мной Тихона толкала его жена, чья ненависть ко мне стала не уступать былой любви. (Но теперь-то я знаю: наука и школа есть только у любви — у ненависти нет ни науки, ни школы…) И вот мой бывший друг, как Илья Муромец, стряхнул дрему, сверкнул очами, сжал кулаки, неизмеримо вырос в глазах супруги и — на подвиги пошел!

Разительному преображению его я радоваться, конечно не мог, но и не злился — боль испытывал почти физическую, хотя должен бы принимать это как возмездие. Скверный я все-таки человек…

С Еленой поделился малодушно болью этой. В ответ услыхал то, что и должен был услыхать:

— Знаешь, Костя, если бы меня вот так прикладывать стали, я бы ушла молча и никогда не появлялась там больше.

— Вот и уйду. Скоро! — заверил я жену. Однако забродили во мне мысли мутью бражной, как во взорвавшейся когда-то бутыли Осипа: «Уйду — значит, место Тихону уступлю. То-то женушку его порадую!.. Уйду — значит, газета и журнал сдохнут, Тихонькому их не вытянуть… Уйду — значит, на фоне суда с Налимом и всех пасквилей подумают многие: «Нет дыма без огня…» И надо ли уходить, если большинство писателей мне верит, если так дружно указали на дверь Налиму?.. Да и куда уходить — в безработные?.. Нет, работу, конечно, найду, но это скорее всего будет поденщина, не по душе. Стоит ли «шило на мыло менять»? Да как только уйду я, Налим тотчас объявится с требованием восстановить его в организации. Тихонький непременно дрогнет…»

Такие вот мысли и в Межениновке порой доставали. Уходил от Елены, ликующей над первыми урожаями, курил на бревне, вонзив в него старательно отточенный топор, отражающий жалом своим вечернее зарево. Под усталостью душевную смуту скрывал…

Частенько отвлекал меня от этих безрадостных раздумий межениновский мужик дядя Петя, кривоногий, будто полжизни на бочке просидел, плешивый, давно уж старик по возрасту, но годам не сдающийся. Дядя Петя стал для здешних «мичуринцев» подмогой, чуть ли не Богом посланной. Дело в том, что на скопленные за долгую жизнь сбережения выкупил он в дышащем на ладан совхозе колесный тракторишко «Владимирец» и стал возить на участки навоз, доски, жерди, распахивать освобожденные от завалов сотки. Плату брал умеренную, а с незамужних женщин и того меньше, их он особо жаловал, живя после смерти жены бобылем. Ну а к нам особым расположением проникся, видя нахрапистость нашу: не верил ведь, что мы в первый же год что-то посадим и вырастим, участок, нам выпавший по жребию, костерил всяко: «Досталась же вам деляна — черт не только ногу, шею свернет! Не дачники вы, а неудачники!» Подивился вскоре, огурчиков наших первых отпробовав, и по привычке подтрунивать стал: «Вот что значит свой надел, небось в совхозе бы так не пластались!» Помогать нам стал почти задаром, с условием шутливым: «Вот свой дом до ума доведете — приезжать буду чай пить. Когда, глядишь, чего покрепче плеснете!..» А о Елене говаривал:

— У меня жена такая ж была: есть на что посмотреть, есть за что подержаться, а работать начнет — залюбуешься. Гляди, Константин, я тренажер куплю, ноги на ём выправлю — уведу у тебя бабу!

Всегда-то он с шуточками-прибауточками…

Остановив тракторишко, дядя Петя ковылял к нам, лыбясь не только губами — глазами и даже бугристо-морщинистым лбом под старой дерматиновой кепкой. Таких балагуров, как дядя Петя, теперь все меньше остается — издерганы люди жизнью и друг другом, устали от безнадеги, от безверия больше, озлобились, а этому, будто все нипочем — весел, похваляется:

— Ты вот, Константин, к примеру, тыщу в день заработать можешь? Нет?.. А я вот сёдни огреб! Даже с гаком: вон там, на горке, одному хмырю чуть не весь луг вспахал — тыщу в карман, бутылку в руки!

— Ух ты! Дорого… — вырвалось у Елены.

— Дорого для ворога, — ничуть не смутился дядя Петя. — Я же знаю, с кого драть, с кого брать, кому за так… Стакан ы у вас в хозяйстве найдутся?

Елена, оберегавшая меня от выпивок, мигом сообразила:

— Нет, мы пить не будем. Домой пора… На электричку надо успеть.

— А вон такси ждет! — с важной небрежностью махнул дядя Петя в сторону своего в алый цвет крашеного «Владимирца» и вынул из-за пазухи замасленного бушлата отпитую на четверть бутылку водки, заткнутую морковкой. — Подставляй, Костя! А ей наливать не будем, раз уж так не хочет. Нам больше достанется! — на бревно сел, плешь запотевшую обнажил, кепку-восьмиклинку сняв, глянул хитро. — Или сжалимся — нальем?.. Ладно, так и быть, сердце не гайка!

И Елена, морщась и фыркая, пила с нами теплую водку, лишь бы дозу мою уменьшить.

— У Кости от выпивки голова сильно болит… — в который раз объяснила она дяде Пете.

— От водки? Да никогда!.. — тоже в который раз изрек тот. — Это от худых мыслей иногда побаливат.

Быстро захмелевшая Елена стала вдруг рассказывать дяде Пете, что большие неприятности у меня, дескать, по работе, по ночам из-за этого не сплю…

Похожий на переодетого Сократа старик замотал головой.

— Да с такой женой неприятностей быть не может!.. Но с такой бы и я, однако, по ночам не спал!..

И рассмеялись мы все, и в душе моей унималась понемногу смута, расцветала душа ярко, как закатные небеса.

Потом умудрились мы — втроем! — забраться в тесную кабинку «Владимирца» («Жмись, Лена, ко мне тесней — эх, прокачу!..»), по разбитой дороге тронулись с песней. «Прокати нас, Петруша, на тракторе! До околицы нас прокати!..» — густым баритоном, отточенным в совхозной самодеятельности, громко выводил дядя Петя, я орал без голоса и слуха, надеясь, что под тарахтенье трактора и так сойдет, а Елена не пела — подскуливала тихонько и тонко, лишь бы заглушить страх: дорога-то вся в буграх и колдобинах, тракторишко то подпрыгивает, то проваливается, кренясь. Вот и перемежала жена моя песню ойканьем и вцеплялась в рукав дяди Пети, а тот скалился, довольнешенек.