Александр Казанцев - Любимая

Они миновали второй этаж, где из полумрака доносились перезвоны кифар и, преодолев еще несколько ступенек, вышли на плоскую крышу дома, застеленную огромным ковром, на край которого поставила Аспасия принесенный светильник.

Распахнувшееся во всю ширь темное небо казалось Сократу таким близким, будто вот-вот коснутся звезды волос его прекрасной водительницы и запутаются в них, как пчелы, но Аспасия, поставив светильник на край ковра, опустилась на раскиданные по нему подушки.

— Ты хотел знать обо мне, — сказала она остановившемуся перед ней Сократу, — так знай, что верная служанка Афродиты Аспасия уже отчаялась найти любовь. Обрела и богатство и славу, а любви не изведала…

— Аспасия! — воскликнул потрясенный Сократ, и имя это прозвучало в тишине афинской ночи как слово «любимая». — Это не может быть правдой, как не может быть солнце всего лишь раскаленным камнем!..

— Я, как холодный камень луны, всегда светила и свечу лишь отраженным светом… — вздохнула Аспасия.

Сократ даже попятился, услыхав ее слова.

— Не говори так! — взмолился он. — Ты не Селена вовсе, ты пенорожденная Киприда. Это я не знал любви, это я светил только отраженным светом, а теперь горю от пламени твоего и рад горению моему!

— Да ты и впрямь горишь, Сократ! — со смехом воскликнула вдруг Аспасия. — Скорей туши полу гиматия!

А случилось вот что: возмущенно попятившийся Сократ окунул полу своего широкого плаща в пламя светильника…

Аспасия бросилась к нему на помощь, живо сорвала вспыхнувший гиматий с его плеч и загасила, плотно прижав подошвой к ковру. Гораздо дольше не гас ее звонкий, озорной, совсем молодой смех, будто и не была она только что печальна.

Этот смех и обидел Сократа, решившего, что Аспасия смеется не только над неуклюжестью, но и над всеми восторгами его. Юноша, уже выучивший клятву эфеба, по-детски надул и без того пухлые губы. А хозяйка, видя обиду гостя, вдруг обвила его крепкую шею руками и наградила таким поцелуем, от которого пошла кругом голова Сократа. Он остолбенел от неожиданности, но, едва почуяв, что кольцо нежных рук на его шее вот-вот разомкнется, вот-вот отхлынут, будто горячая волна, целующие его губы, сжал ее в объятиях своих так, что она застонала.

Испуганный Сократ выпустил Аспасию из объятий. Разум, вернувшийся к нему, тут же заклеймил его жадную похоть: как ты посмел воспылать так же, как тогда, в блудилище пирейского порта?!.

Но ледяной вихрь разума не смог остудить его жара. В глазах Сократа мельтешили такие близкие звезды…

Аспасия молча опустилась вновь на подушки.

Тихонько потрескивало масло в светильнике, исходили звоном цикады, кто-то в темноте не совсем умело выдувал мелодию из авлоса [26] Авлос — древнегреческая дуда, обычно двойная, для высокого и низкого тона; две длинных трубки с отверстиями, принадлежность оргиастических, «низких» культов и развлечений ( прим. верстальщика ). (что же заставляло его играть ночью? не любовь ли?.)… Уже подавали редкие трели искусники-соловьи, чтобы позже слить их в единую, как сверкающий поток, песню. Изредка взлаивали собаки, но быстро умолкали, будто устыдившись неблагозвучности своего лая. Полная луна озаряла спящие Афины. С крыши дома Аспасии хорошо были видны в ее золотом свете величественные строения Акрополя, нижний город был более темен.

— Я так бы хотела полюбить тебя, Сократ… — прервала молчание Аспасия. — Ты молод, моложе меня, но с тобой впервые за последние годы я испытала почти забытое волнение… Скоро ты будешь далеко от Афин, я обещаю вспоминать о тебе, хотела бы и тосковать по тебе, но слишком мало тебя знаю… Не гони колесницу своей страсти, Сократ. Помнишь, сколько бед натворил Фаэтон, выпросив на один день колесницу Гелиоса? Не зря Зевс поразил его молнией…

— А я вот тоже поражен… стрелой Эрота… пробормотал гость.

— Сядь рядом со мной, — тихонько поманила его Аспасия. — Если ты не против. Мы поговорим об Эроте. Хочу убедиться: знаешь ли ты его?..

— Теперь уж знаю! — самонадеянно сказал Сократ, присаживаясь возле нее. — И могу даже поспорить с Фидием: для меня Эрот вовсе не златокрылый младенец-шалун. Он грозен!.. Вот в гостях у Перикла Софокл читал нам всем строки из только начатой трагедии. Его Эрот мне куда более близок и понятен:

— Чудесные стихи! — воскликнула с жаром Аспасия. — И все же давай, Сократ, попытаемся вместе постичь, кто же он, Эрот… Его изображают младенцем, но ведь можно его считать и древнейшим из богов, не так ли?

— Да, — согласился, немного приходя в себя, юноша. — По Акусилаю, Эрот — сын изначального Хаоса, а по Ферекиду, сам Зевс, создавая мир, превратился в Эрота…

— И ты видишь его великим и прекрасным богом?

— А как же! Пусть не все сотворенное прекрасно, но демиург [27] Демиург — творец, сотворитель мира. одержим был тягой к Красоте.

— Тяга эта у него, конечно, была и есть. Но скажи мне, Сократ, кто, по-твоему, сильнее жаждет Красоты: тот, кто обладает ею, или тот, кто ее лишен?

— Жажда обладать Красотой, по-моему, сильней у того, кто обделен Ею.

— Правильно! Так же больше жаждет силы тот, кто обессилел, больше вожделеет любви тот, кто лишен ее… Стало быть, Эрот лишен Красоты и очень нуждается в ней?

— Выходит так… — произнес нараспев озадаченный Сократ. — Но неужели Эрот безобразен и подл?!

— Не богохульствуй! — улыбнулась Аспасия. — Неужели то, что не прекрасно, непременно должно быть безобразным?.. Это большая ошибка — считать все не прекрасное безобразным, стоять на том, что не доброе обязательно зло. Да, быть может, Эрот вовсе не прекрасен и не добр, но не думай, что он должен быть безобразен и зол, а считай, что он находится где-то посредине между этими крайностями.

— Тогда почему же все признают его великим богом?! — воскликнул нетерпящий никакой усредненности Сократ.

— И пусть все признают. А мы с тобой, может, решим, что он вовсе не бог…

Юноша уставился на нее — шутит ли? Но лицо Аспасии было спокойно.

— Да как ты можешь говорить такое?! разгорячился он.

— Очень просто, — ответила она негромко. — Скажи мне, разве ты не утверждаешь, что боги блаженны и прекрасны? Или ты, может быть, осмелишься о ком-нибудь из богов сказать, что он не прекрасен и не блажен?

— Клянусь Зевсом, нет!

— А блаженными ты называешь не тех ли, кто прекрасен и добр?

— Именно тех.

— Но ведь насчет Эрота ты признал, что, не отличаясь ни добротою, ни красотой, он вожделеет к тому, чего у него нет.