Александр Казанцев - Любимая

Легкомысленный при всей своей тяге к мудрости Кебет рассмеялся, а его тщедушный и бледный друг Симмий, въедливый и тоже словоохотливый, упрекнул Сократа:

— Как же ты можешь с такой легкостью принимать близкую разлуку с нами!

Узник хлопнул себя по крепким ляжкам.

— Неужто и тут мне надлежит оправдываться, как на том говенном суде?!.

— Не стоит оправдываться, но и строить из себя комика тоже не надо… — не унимался зануда Симмий.

— Клянусь псом, это занятно! Я все-таки попробую оправдаться перед вами куда более успешно, чем перед судьями, ведь надо же как-то скоротать время до заката. Рассаживайтесь, друзья, приятно проведем остаток… дня!..

Сократ чуть было не сказал «остаток жизни», но решил не омрачать этими словами и без того взвинченных своих гостей. А те, как дети, обрадовались возможности расслабиться, на время забыть о страшном, неотвратимом, стали рассаживаться кто где: и на край сократова ложа, и на скамеечку, и прямо на пол.

«Дорогие мои, — думал Сократ, глядя на них, — чем же и как же мне занимать вас до вечера?.. Тяжелый у меня сегодня день: предстоит до заката развлекать последних гостей… Пенять мне на них никак нельзя — по зову сердца пришли, им тоже нелегко, а мне-то каково распинаться перед ними, когда хочется лечь, отвернуться к стене и закрыть глаза!.. Ох, Апполон, покровитель мой, ты ведь понимаешь, что нельзя мне, никак нельзя стать в тягость для них! Не хочу, чтоб даже тенью в их мыслях мелькнуло: скорей бы!.. Не хочу! А потому и буду играть, словно в театре Диониса, если надо и на котурны встану, и маску напялю!..»

Узник обвел взглядом друзей и сказал им, обнажив в простоватой улыбке редкие, желтые, но на удивление целые зубы:

— Как могу я с легкостью принимать разлуку? Попробую ответить. Но, клянусь псом, и у меня будут вопросы!..

Вот так живо всегда он начинал беседу, когда они собирались у него во дворе на скамеечке под старой смоковницей.

— Значит, Симмий и, как я понимаю, Кебет (они ведь всегда неразлучны!) упрекают меня, будто я с легкостью расстаюсь… Но вся штука в том, что я с вами вовсе и не расстаюсь!.. Ну чего вы уставились на меня, как на пифию [45] Пифия — жрица-прорицательница. Дельфийского храма? Не понимаете?.. Ничего, чуть позже все поймете!.. А пока идемте дальше, друзья мои. Упрек Симмия можно истолковать расширительно: грешно, мол, мне с такой вот легкостью прощаться с жизнью. Вот от этого обвинения я и попробую обелить себя…

— Эта легкость мнимая? — спросил въедливый Симмий.

Узник замотал плешивой головой.

— Вовсе нет!.. Знайте и помните, что сегодня у меня нет оснований для недовольства, напротив, я полон радостной надежды, что, хоть я и умру, но меня ждет некое будущее, которое может оказаться куда приятней настоящего. Эта мысль и бодрит меня, как хороший глоток хиосского…

— Так поделись, Сократ, этими глотками! — не унимался неугомонный невеличка Симмий. — Придай бодрости и нам. Или ты намерен унести свои мысли с собою?

— Ведь мы всегда всем делились! Так у нас заведено, — поддержал друга дородный Кебет.

Сократ обвел взглядом своих последних гостей. «Впрочем, — подумал он, — последним гостем будет отравитель…» От выпученных глаз его не укрылось, что оживление его друзей во многом натужно: они через силу принимают навязанную им игру, надеясь однако не меньше его хоть немного забыться в ней. Вон Аполлодор, недавно пылавший румянцем от неловкого и тягостного безмолвия, теперь бледен так, что проступила голубоватая жилка на его виске. В разговоре он участия не принимает — это выше его сил. Но быть слушателем для него все же легче, чем самому лихорадочно подбирать слова, все равно бессильные передать глубину его горя… Да и остальные с тайной надеждой ждут начала беседы, зная, что вновь, при всем смятении своем, не раз придут в восторг от глубины его мысли и остроумия.

«Поддержи друзей своих! — шептал узнику его незримый советчик. — Любой ценой ободри их!»

«О Зевс Всемогущий, дай мне силы оправдать их надежды!» — безмолвно взмолился Сократ. А вслух произнес:

— И верно: у нас заведено делиться всем. Только зря вы, друзья, не захватили с собой амфору доброго вина: я бы вам — глоток мысли своей, вы бы мне — глоток винца! Вот и поделились бы!.. Ну чего ты, дружище Критон, глазами меня сверлишь? Чего хмуришься? Что сказать хочешь, старина?

— Одно скажу, Сократ, — ответил благообразный Критон, старясь произносить слова твердо, без дрожи в голосе, — нельзя тебе сегодня вина оно горячит. А прислужник твой тюремный просил меня еще раз тебе наказать: старайся разговаривать как можно меньше, ведь оживленный разговор тоже горячит, а всего, что горячит, сегодня следует избегать — оно мешает действию яда. Тюремщик рассказывал мне: те, кто это правило не соблюдает, пьют отраву дважды и даже трижды…

— Мне-то что за забота! — не дослушал его Сократ. — Захочу — и введу их в расходы!..

Седовласый Критон покачал головой:

— Всю жизнь ты неслух!..

— Тюремщик Никанор мой должник, — ничуть не сбавляя оживления, заявил Сократ, — я ему больной зуб заговорил. Так небось он не поленится стереть мне лишний раз цикуту!.. Ну да хватит об этом. Сейчас я вам, мои друзья и судьи, хочу объяснить, почему для философа вполне естественно быть перед смертью веселым и бодрым. Ведь те, кто подлинно предан философии, заняты на самом деле только одним — умиранием и смертью.

Симмий сперва поглядел на него с недоумением, потом хмыкнул:

— Послушать тебя, так согласишься с правотой тех людей, которые всячески нападают на философов. Упаси Зевс, если все афиняне когда-нибудь решат: раз философы на самом деле страстно желают умереть, стало быть, они заслуживают только такой участи!

— Мысль твоя бродит в вино, а не в уксус! — не кривя душой, похвалил ученика Сократ. — Однако давай вместе разберемся, в каком смысле желают умереть и заслуживают смерти истинные философы. И какой именно смерти… Начнем с того, что мы понимаем под смертью отделение души от тела, не так ли?

— Истинно так! — согласился Симмий.

— А «быть мертвым» — это значит, что тело, отделенное от души, существует само по себе, а душа, отделенная от тела, — тоже сама по себе. Так?

— Так…

— Запомним это, друзья!.. А теперь спросим Симмия: как, по-твоему, свойственно ли философу пристрастие к так называемым удовольствиям, например, к еде или к питью?

— Куда меньше, чем другим людям, о Сократ! — с горячей убежденностью отвечал Симмий.

Толстые губы смертника расплылись в усмешке. «Это ты о себе так говоришь, а твой закадычный друг Кебет и поесть и выпить не дурак!» — подумал он без укоризны и спросил дальше:

— А к любовным наслаждениям?

— И того меньше!