Игорь Минутко - Бездна (Миф о Юрии Андропове)

В своих апартаментах на Лубянке Юрий Владимирович Андропов больше всего любил гостиную — два окна с задернутыми наглухо портьерами, журнальный столик в окружении мягких удобных кресел и дивана; телевизор, книжный стеллаж. Если бы еще можно было затопить камин… Но, говорят, и до революции, когда это огромное здание принадлежало акционерному обществу, все камины уже были декоративными, они никогда не топились: так задумано архитектором. Из гостиной — небольшой коридор, направо — туалетная комната, душевая, большое зеркало перед умывальником… Разглядывая себя в этом зеркале, как правило, с тревогой — недуги оставляли свои необратимые следы,— Юрий Владимирович часто, особенно в вечерние и ночные часы, ловил себя на жуткой, почти потусторонней мысли: шорох за спиной… Сейчас в зеркале, рядом с ним, может быть, лишь чуть отступив назад в нереальность неведомого измерения, отразятся те, кто когда-то смотрелся в это зеркало: «железный Феликс», Менжинский, Ягода, Ежов, Берия, Абакумов…

…Дальше по коридору — небольшая комната: простой обеденный стол, сервант с посудой — чайный и кофейный сервизы (тоже кем-то подаренные), электрический самовар, жестяные банки с кофе, чаем, сахаром. Печенье, сухарики. Аскетическая солдатская кровать у стены. Пустой холодильник «Саратов» лишь с несколькими бутылками боржоми. Эта комната — проходная: за ней маленькая прихожая, и из нее рукой подать — хозблок для руководства КГБ: в любой час суток можно заказать горячую пищу. Автономное существование — в случае экстремальной ситуации — хоть годы, учитывая спецзапасы лубянских подвалов. Особенно здесь хорошо в вечерние и ночные часы, когда комната погружена в бархатный, кажется, осязаемый мрак коричневого тона, и только настольная лампа на эластичной податливой ножке освещает свежие американские и английские издания, разложенные на журнальном столике. Тишина… Полная замершая тишина… И будто нет за окнами Москвы, Старой площади, Кремля…

Хозяин Лубянки удобно сидел в кресле, с наслаждением вытянув ноги. Перед ним стоял монитор, еще днем принесенный помощником и включенный в систему наблюдения. Рядом лежал карманный телефон последней японской модификации.

Как всегда перед началом операции, разработанной тщательно и скрупулезно, Андропов испытывал странное, не поддающееся определению чувство тревоги, смешанной с азартом, волнения и непонятной горечи…

«Черт знает что! Никаких эмоций. Ведь это самое главное — никаких эмоций. Но… не получается. Слаб, слаб человек…»

Весь этот сумбур прервал мелодичный звонок телефона.

Прижав аппарат к уху и успев взглянуть на часы (было без пяти минут десять вечера), Андропов сказал приветливо:

— Добрый вечер, Фрол Дмитриевич. Слушаю.

— Добрый вечер, Юрий Владимирович.— Голос генерал-майора Попкова казался взволнованным.— Они идут по коридору, сейчас будут в кабинете. Подключайтесь.

— Как вы думаете, он допускает…

Возникла пауза, и начальник Пятого управления все понял.

— Мозгляк может только предполагать,— заспешил Фрол Дмитриевич,— А полковник Терешаев Петр Николаевич… Вы его давно знаете…

— Да, знаю,— перебил Андропов.

— Он знаком с системой видеонаблюдения. Хотя, естественно, сегодня не информирован…

— Хорошо,— снова перебил Председатель КГБ.— После окончания их беседы перемолвимся.

— Слушаюсь.

Юрий Владимирович нажал кнопку, прерывающую телефонный разговор, и включил монитор.

На вспыхнувшем экране обозначился небольшой кабинет, единственным убранством которого были письменный стол канцелярского образца и два стула. Над столом свешивалась сильная лампа под металлическим колпаком.

В кабинет вошли двое, и Андропов услышал, как за ними с лязгом захлопнулась железная дверь.

Полковник Терешаев был подтянут, моложав, несмотря на свои пятьдесят шесть лет, энергичен, собран и, одновременно, явно располагал к себе.

«За прошедшие четырнадцать лет,— удовлетворенно подумал Андропов,— я вырастил здесь принципиально новые кадры. С ними можно плодотворно работать».

Второй человек, появившийся в кабинете, оказался высоким, сутулым, с лицом, отмеченным умом, интеллигентностью, явной нервозностью («А вот это опасно»). Да и страсти человеческие оставили на этом уже довольно не молодом лице свои глубокие следы. Особенно рот — подвижный, с тонкими губами, и хотя изображение было черно-белым, когда невидимый оператор вывел лицо Мозгляка на крупный план («С кличками у нас явная безвкусица»,— подумал Юрий Владимирович), показалось, вернее предположилось, что эти губы намазаны ярко-красной помадой.

— Прошу вас, Казимир Янович,— приветливо сказал полковник Терешаев,— присаживайтесь. Времени у нас перед дальней дорожкой не так уж много. Ваш рейс через…— Полковник взглянул на часы.— Через два часа сорок минут.

— Пардон, Петр Николаевич! — Голос у Мозгляка был высокий, неприятный.— Я, к вашему сведению, никакой не Казимир Янович, а на сей раз Ратовский Станислав Янович. Прошу, товарищ полковник, не путать!

— Вы молодцом, молодцом, Станислав Янович,— засмеялся полковник Терешаев.— Да что же вы не присядете?

Но Мозгляк продолжал быстро шагать по кабинету, и походка у него была странная: вихляющая, мягко-пластичная, с покачиванием бедер.

«Да он же голубой! — с отвращением подумал Андропов,— Впрочем,— успокоил он себя,— в нашей ситуации это обстоятельство только к лучшему. Очевидно, этим и руководствовался Попков».

Наконец Мозгляк сел на край стула, закинув ногу на ногу, и тут же носок левой ноги в дорогом ботинке на толстой подошве стал быстро подрагивать.

— Итак, Петр Николаевич, я весь внимание.

— У вас есть еще какие-нибудь просьбы…

— То есть? — поспешно перебил «Станислав Янович».

— Может быть, нужна какая-то дополнительная помощь? Есть новые вопросы, неотработанные детали…

— Помилуйте! — обиженно перебил Мозгляк,— Я в Вене готовил операцию три недели! Все досконально…

— Сколько раз,— перебил полковник Терешаев,— вы там бывали в последние годы?

— Ах, голубчик Петр Николаевич! — «Станислав Янович» вскочил со стула и опять возбужденно забегал по кабинету.— Несчетно, несчетно! Может быть, раз пятнадцать, а то и больше. Господи! Вы же знаете: я там вырос… Вена такой город! — Он сжал пальцы правой руки в пучок, нанес ему страстный поцелуй и, разжав пальцы, длинные и чрезвычайно подвижные, отправил свой воздушный поцелуй вверх, наверно, прямиком в австрийскую столицу — Да, я знаю Вену как свои пять пальцев! О Боже! Набережные Дуная, предгорья Венского леса! А парк на острове Пратер! — И, захлебываясь восторгом, Мозгляк сам перебил себя: — Вы, Петр Николаевич, бывали в Вене?