Евгений Марков - Учебные годы старого барчука

Эта просьба матери преисполнила нас гордости и счастья. Маменька просит у нас, как мы сами друг у друга. Я в мыслях нежно обнимал её за это. «Какая она у нас простая и добрая, какая она весёлая — совсем как мы!» — думалось мне в приливе каких-то невыразимо сладких ощущений.

Папенька уже давно встал и очень сердился, что нас нет, что запряжённый шестерик ждёт понапрасну. Но, увидев раскрасневшиеся от усталости, радостные и вместе смущённые лица наши, он понял наше настроение, неожиданно смягчился и только проворчал, нахмурясь:

— Куда это вы запропастились, матушка? Целый час уж лошади ждут. Тут ведь не дома, ехать давно пора. Ишь убрались как! Охота тоже!

— А мы думали, ты ещё спишь. Так торопились… Деткам гулять захотелось, — задыхаясь от быстрой ходьбы, говорила мать, притворяясь равнодушной, но в душе бесконечно довольная, что на этот раз не грянул обычный гром.

Хотя мы и первый раз едем по этой дороге, а уже на память знаем все её примечательности. Рассказы старших братьев, восхищавшие и волновавшие нас в таинственные часы длинных ночей, когда мы все забирались босоногие под одно одеяло, на одну кровать, дрожа от любопытства и страха, давно начинили нас самыми живописными и эффектными описаниями всевозможных происшествий, опасностей, ужасов, которые когда-нибудь и с кем-нибудь совершались на этой в сущности весьма невинной дороге, игравшей в нашей фантазии такую романтическую роль. Оттого и мы едем теперь мимо всех этих сёл, лесов, оврагов, постоялых дворов далеко не с равнодушным чувством. Вот знаменитые «медвенские кустики» — теперь уже порядочный лес, с обеих сторон тесно напирающий на дорогу версты три сряду. Здесь совершился всем нам памятный подвиг храбрости нашего Василия Акимыча, который с одним денщиком Соколовым, с одною нагайкою в руке вырвался в глухую ночь из засады разбойников и всех их переловил на другое утро своими драгунами. Мы с Алёшей благоговейно всматриваемся в старый столб над межевою ямкою — исторический монумент этого семейного геройства нашего, и рисуем себе, словно живую, когда-то происходившую здесь среди ночного мрака и безмолвия страшную встречу.

Вот и Гремячинская гора, прославленная своею крутизною и опасными обрывами, с которых сорвалась когда-то, по домашней легенде, карета нашей бабушки со всем шестериком, с лакеем, кучером и форейтором. Разумеется, все были спасены каким-то чудом; только одна карета, стоившая пять тысяч рублей, разбилась вдребезги. Мы глазели удивлённо в чернеющую сейчас у колёс кареты глубокую пропасть, не сомневаясь ни в истинности легенды, ни в чудесном спасении, ни в цене кареты. Братьям ли этого не знать! Они знают даже, что пропасть эта полторы версты глубиною, и мы непоколебимо верим им, нисколько не стесняясь свидетельством своих собственных глаз. Нам теперь даже отчасти хочется, чтобы и с нашей каретой случилось на этой горе хотя бы что-нибудь подобное, чтобы славная гора поддержала свою древнюю славу, чтобы и нам, возвратясь к братьям на святки, было что рассказывать по ночам, съёжившись вместе с ними калачиком под ваточными одеялами…

Ещё гораздо опаснее, гораздо обильнее окружена сагами всякого рода бесконечно длинная гать, обсаженная столетними дуплистыми вётлами, вьющаяся на целую версту среди непроходимых трясин, тростников и заводей живописного Псла. Это исстари любимое место разбоев и грабежей. Убитых и ограбленных тут бросали прямо в бездонные трясины, которые засасывали бесследно целые почтовые тройки, целые обозы…

Прежде тут, бывало, стаивали днём и ночью земские караулы. Наш лихой дядя Илья Фёдорович, прогусарившийся гусар, бесстрашно разъезжавший на своей удалой тройке со своим отчаянным Петрушкою и силачом кучером Иорою по самым глухим дорогам и в самые тёмные ночи, тоже попался было здесь. Двенадцать человек (разумеется, двенадцать — не более, не менее) остановили его тройку посередине плотины. Огромная дяденькина собака Улисс, которую мы не раз закармливали у себя дома за этот мифический подвиг молоком и говядиной, перегрызла горло трём передовым разбойникам; силач Иора схватил за ноги четвёртого разбойника и стал побивать им остальных, как Илья Муромец Тугарином Змеевичем; Петрушка с оглоблей забежал с тыла, а дяденька Илья Фёдорович, стоя в тарантасе, стрелял из пистолета. Таким образом они не только побили двенадцать разбойников, но и привезли из всех до одного — в том же, разумеется казанском тарантасе, где и сами сидели — в город Обоянь, на руки исправнику. Хотя старшие братья, передававшие нам эти подробности с точностью очевидцев, относительно некоторых обстоятельств значительно разногласили и даже раз пребольно подрались, не сойдясь между собою в том, сколько было разбойников — двенадцать или три, и был ли в это время с дядей старый дедушкин кучер Иора, или уж он тогда давно умер, — мы не смущались этими случайностями и сами разрешали возникавшие противоречия, смело принимая за историческую истину тот вариант, в котором оказывалось больше ужасов и больше молодечества.

Больше всего волнений вызывали в нас постоялые дворы, эти вальтерскоттовские притоны разбойников. Чуть не про каждый у нас имелись в запасе самые внушительные рассказы. Особенно впечатление производили уединённые дворы, затерянные в поле, обнесённые высокими заборами, наглухо запертые, как сторожевые блокгаузы в степи кочевников. Там-то, конечно, и совершаются все тайны, все ужасы.

Мы только что переехали границу губернии с её торжественными каменными столбами, и попали теперь в самое царство корчемства. Мы хорошо знали от братьев, как опасны эти места, где бродят целые вооружённые отряды корчемников, провожающих через запрещённую черту обозы, «дешёвки», то есть бочки с дешёвым свободным вином, не знающим откупа. Братья рассказали нам не одну историю о кровопролитной битве этой вольницы с вооружёнными объездчиками, охраняющими границу откупа. Сами братья раз наткнулись ночью на эту пьяную толпу и едва спаслись от неё хитростью. Всё это мы знали на память, и всё это теперь не на шутку тревожило нас, так что мы по целым часам молча обдумывали средства защиты в виду неминуемого нападения.

Наша тяжело нагруженная карета, до краёв полная народа и всякого добра, медленно плыла на своих усталых ольховатских лошадках, как Ноев ковчег среди беспредельных волн потопа, одна нося в себе жизнь и сознание. Враждебная, угрожающая стихия расстилалась сплошным морем далеко кругом неё, и наша маленькая дружная горсточка ольховатских странников, спрятавшаяся в этом ковчеге, невольно чувствовала сильнее, чем когда-нибудь, свою тесную близость и обособленность от всего другого.