Евгений Марков - Учебные годы старого барчука

«Своекоштные пансионеры» были любимыми овцами в педагогическом стаде, которое вверено было попечению Василия Ивановича, и с которых он по силе возможности трудолюбиво собирал пушистое руно, как собирала библейская Руфь несжатые колосья на полях Вооза. Поэтому безрассудные учителя, не понимавшие высшей педагогической политики и в своей близорукости резавшие на вступительных экзаменах «своекоштных», почитались Василием Ивановичем почти за карбонариев и франкмасонов и делались личными врагами Василия Ивановича. Впрочем, он мало церемонился с такими учёностями, и не давал их юношеской глупости особого практического хода, великодушно переправляя своекоштным новичкам на тройку и на четвёрку полученные ими на экзамене двойки и единицы. Зато он предоставлял учителям полную волю относительно мало его интересовавших претендентов на казённые вакансии, ибо справедливо полагал, что все казённые вакансии всё равно будут обязательно замещены если не Иваном, то Сидором.

Василий Иванович немедленно отрекомендовал папеньке немецкого учителя Гольдингера, ожидавшего в дежурной следующего урока, надзирателя Троянского и успевшего возвратиться в дежурную маленького нахального словесника. Он не счёл нужным представить только одного небритого старика в синем вицмундире с застывшею на лице улыбкою покорности, который внимательно чинил перья, стоя у окна и поднеся ножичек почти вплотную к своим близоруким состарившимся глазам. Это был известный нам от братьев Карпо, учитель чистописания и рисования, фамилия которого была не Карпо, а Девицкий, и который был вечным козлом отпущения во всех шалостях трёх маленьких классов. Хотя на бедного Карпо никто не обращал внимания, он тем не менее заискивающе улыбался и как-то автоматически кланялся в сторону отца, не выпуская из рук пера и ножичка всякий раз, как с отцом раскланивались представляемые ему педагоги, словно к спине бедного Карпо был проведён он них снурок, против воли дёргавший его книзу.

— Вот и учителя некоторые свободны, так можно и начинать, чтобы времени не терять, — обратился к отцу Василий Иванович, потирая свои мягкие руки. — Документы ведь с вами налицо?

Документы оказались все налицо.

— Вот и отлично. Эдуард Христианыч, начинайте-ка с Богом, вы первый! А сейчас перемена будет, подойдут и остальные.

Эдуард Христианыч был немец сообразительный и послушный, так что Василий Иванович не опасался с ним никаких неприятных сюрпризов. Светло-рыжая фигура Гольдингера, с розовым, опрятно вымытым и гладко выбритым лицом, осклабилась сначала приятною улыбкою по адресу нашего папеньки, и потом обратила к нам свои голубые, сиявшие самодовольством глаза.

— Nun, meine jungen Herren, wollen wir etwas vorlesen.

Он аккуратно вынул из кармана вицмундира белыми пальцами с отлично вычищенными розовыми ногтями тоненькую, будто сейчас только из магазина принесённую книжечку и, развернув на каком-то стихотворении, подал её Алёше. Алёша стал бойко, без ошибок, отбарабанивать:

Eine kleine Biene flog

Emsig hier und her, und sog… etc.

Глаза и ноздри немца постепенно расширялись от удовольствия, и он кивал в такт Алёшиному чтению, посматривая с многозначительной улыбкой то на инспектора, то на папеньку.

— Ja… gut… sehr gut… Oh, dieser Kerl muss weit gehen…

Он гладил Алёшу по голове своей белой рукой, и Алёша ещё больше разошёлся. Моё чтение, после Алёшина, никуда не годилось. Я никак не мог различить в проклятой немецкой печати зейденштюкера — где стоит f, где s, и все большие E читал за C. Но рыжий немец и мне говорил gut, хотя уже не улыбался. Он, по-видимому, засчитывал в общую заслугу нашей фамилии Алёшины знания, потому что после моего чтения весьма благоразумно переменил тактику и стал нас спрашивать вместе, так что я с Алёшей как-то нечувствительно и чрезвычайно для меня удобно смешался в одном неразмежёванном круге.

— Imperfectum от вспомогательного глагола werden, — неосторожно требует от меня рыжий немец.

— Ich werdete, du werdetes, — храбро начинаю я.

Но в ту же минуту он быстро тычет пальцем во всезнающий лоб Алёши, и моё глупое ich werdete мгновенно тонет в ядовитом и самодовольном дисканте Алёши:

— Ich wurde, du wurdest… А также старинная форма ich ward, du wardst.

Когда увлечённый изумительными познаниями Алёши, сиявший удовольствием немец попробовал извлечь и из меня что-нибудь подобное, и задал мне для опыта просклонять не просто der, die, das, которое я твёрдо знал, а целую злоухищрённую строку der blinde Mann, то я, довольно долго поковырял пальцем в носу и не найдя там совета и помощи, совсем растерялся и ляпнул просто-напросто:

— Der blinde Mann, der blinde Manns…

Но тут прыснули со смеху и рыжий немец, и подлец Алёша. И по безмолвному кивку бровей рыжего немца этот подлец Алёша стал сейчас же чеканить своим пронзительным голосёнком, будто только и ждал этого:

— Nominativus: der blinde Mann, genitivus: des blinden Mannes…

И пошёл, и пошёл, будто по книжке читал! Однако рыжий всё-таки поставил мне четыре, а Алёше пять с плюсом. После я узнал, что даже мои не особенно блестящие немецкие познания для рыжего немца были отрадным цветущим оазисом среди беспредельных пустынь ничегоневеденья и ничегонеделанья целых классов.

Василий Иванович между тем озабоченно тёр лоб.

— Теперь бы вот из русского надо, — проговорил он. — Кажется, Павел Иванович в классе…

— Да давайте я проэкзаменую! — вызвался маленький словесник. — Всё равно делать нечего.

И он, не ожидая ответа, размашисто сел за стол и стал искать книгу. Василий Иванович как-то недоверчиво и подозрительно покосился на него, но ничего не сказал. Он, очевидно, не был спокоен за судьбу нашего экзамена у такого строптивого педагога.

Словесник вытянул из кучки лежавших книг какую-то толстую и, как я был убеждён, неодолимо трудную книгу, и отыскав в ней после долгого копанья нужную ему страницу, мелко напечатанную в два столбца каким-то безнадёжным шрифтом, — самую вредоносную, в этом я не сомневался, — сунул её Алёше.

Наш хитроумный Улисс пронёсся через опасную страничку как на курьерских, со всякими чувствительными интонациями, со всякого рода выразительным подвываньем в патетических местах, словно для него не существовали подводные камни и мели, коварно подготовленные ядовитым словесником. Читать пришлось из отдела «духовного витийства» проповедь Георгия Конисского на прибытие Екатерины Второй: «Оставим астрономам доказывать, что Земля вокруг Солнца обращается; наше Солнце вокруг нас ходит, и ходит для того, да в мире почием».

Словесник был озадачен бойким чтением Алёши. Лоб его как-то натужился, выпуклые глаза под синими очками, похожие на глаза жабы, налились кровью, и откинувшись глубоко в спинку кресла чуть не на затылок, задрав одну маленькую ножку на колено другой, он произнёс своим придирчивым хрипловатым голосом, вытаращив на Алёшу свои стеклянные буркалы: