Евгений Марков - Учебные годы старого барчука

— Нет, доктор, меня никто не обижает, — спокойно сказал Алёша, — и не скучаю. Тут целый день читать можно.

— Вот это напрасно; зачем читать не в меру? У тебя и без того совсем ослаблена жизненная сила органов… То, что мы, врачи, именуем тканеобразовательная деятельность, nisus formativus. Оттого ты такой бледный и тощий; мозговые центры твои и нервная клетчатка работают слишком много, расход веществ слишком велик, а восстановления, того, что мы называем reproductio, почти вовсе нет. Вот и не выходит баланса.

— Да что же я буду делать, доктор? — печально спросил Алёша. — Я бы целый день не отходил от книги. Я ведь серьёзные книги всё читаю; чем книга серьёзнее, тем мне интереснее. Вот теперь Карамзина историю кончаю, междуцарствие… А так слоняться скучно, ничего не делая.

— Нехорошо, нехорошо, не надо! — с непривычною строгостью сказал Иван Николаевич, хотя он всё время глядел на Алёшу с какою-то особенно умильной и ласковой улыбкой. — Я знаю, что ты мальчик умный, добровоспитанный; Всемогущий Творец одарил тебя щедрее многих, но не надо этим злоупотреблять. Не гонись за многоучёностью, не торопись к преждевременной мудрости. Знаешь прекрасное латинское изречение: quod cito fit, cito perit! Вкушай пока более невинных плодов жизни, чем опасных для неопытного разума плодов познания добра и зла…

— Каких плодов жизни? — задумчиво спросил Алёша.

— Живи жизнью, тебе свойственною, жизнью ребёнка! Бегай, играй, как другие товарищи. Упражняй в юношеской борьбе твою вялую мышечную систему, вдыхай полной грудью в свои лёгкие чистый воздух, этот неоценённый pabulus vitae! И уравновесь этим излишне пробуждённую деятельность мозга… Ишь ведь какая у тебя мозговая коробка! Хоть бы у любого немецкого гелертера! — перебил он сам себя весёлым тоном, ощупывая руками шишковатую русую голову Алёши. — И посмотри, как оживёшь, как все жилочки в тебе запляшут! — прибавил он, вставая. — В равновесии вся тайна жизни. Недаром поэты древности восхваляли aurea mediocritas. Ты ведь по-латыни понимаешь? «Omnia medioceoa ad vitam prolongandam sunt utilia!» — вот золотое правило науки долговечия! Гулять, гулять его на два часа каждый день! — обратился он повелительно к Ильичу. — Как девять часов утра, так и марш, несмотря на погоду! А придёт с гулянья — сейчас ему яичек всмятку пяточек, только чтоб свежие были! Да мадерцы рюмочку… Вот ему и весь рецепт. А кушать давай вволю, сколько захочет, не жалей казны для моего Даниила пророка! Это Божий отрок! — добродушно рассмеялся Иван Николаевич.

— Акимов до сих пор не выписываются! — робким шёпотом доложил ему на ухо Ильич.

Иван Николаевич нахмурился и перешёл в другое отделение, последнее перед приёмной.

— Э, ты тут, Акимус, amicus meus, за каким делом прохлаждаешься? — удивлённо вскрикнул он, приближаясь к постели, где лежал повязанный через лоб носовым платком и чуть не с глазами укутанный в тёплое одеяло Акимов.

— У меня, должно быть, рецидив, Иван Николаич; должно быть, вчера опять простудился… Жар сильный и озноб! — нерешительно отвечал Акимов, стараясь не поворачиваться к доктору.

— Верно, опять рецидив! — иронически улыбнулся Иван Николаевич. — Только у тебя этот рецидив, друже, повторяется ежедневно, потому что лень твоя, злополучный Акимус, должно быть, родилась прежде тебя! Убирайся-ка с миром из сих палестин, пока я не послал за инспектором; ведь тебе ж вчера было приказано…

— Что ж приказано? — грубил Акимов, не поворачивая спины. — Разве я не мог опять простудиться? Вы обязаны осмотреть меня, пульс пощупать… Вы не имеете права гнать меня из больницы.

— Ох, вижу, ты забыл, amicus meus, как щупает пульс Василий Иванович. Придётся его пригласить на консилиум, чем нам расслабленного поднять.

— Что ж Василий Иванович! — продолжал огрызаться Акимов. — И он тоже скажет. Вы доктор, вы обязаны больного осмотреть. Ведь вам жалованье из наших же денег платят, дармоедничать на казённой службе никому не позволяют!

Доброе смеющееся лица Ивана Николаевича слегка передёрнулось, но он не переставал улыбаться.

— Ну, ну, бог с тобою! Давай уж осмотрю, а то ты и самом деле меня под уголовный суд упечёшь! — сказал он, присаживаясь на постель Акимова. — Я и не знал, что ты такой дока в законах. Ну-ка, пульс дай! Язык… Развяжи голову… Э-э! Что ж это, брат Акимус, и вправду, должно быть, горячку схватил? Где это тебя угораздило? Или горячка, или воспаление в мозгу, — говорил он участливо Акимову, бросая на всех нас шутливо весёлые взгляды. — Вот что, Ильич! — продолжал серьёзно Иван Николаевич, окончив свой тщательный осмотр. — Сию минуту нужно ему поставить четыре шпанские мушки, да побольше, две на затылок, две под лопатки, а внутрь касторки по две столовых ложки через каждые полчаса. Если не применить сейчас чрезвычайных мер — medicamenta heroica, как говорится в науке, — может к вечеру открыться белая горячка. А есть чтобы ничего: ни ложечки бульону, ни чашки чаю!

— Иван Николаевич, что это вы, шутите, что ли? Разве это можно? — с испугом вскричал Акимов, быстро приподнимаясь с постели. — Зачем же мне шпанские мушки? Что вы?!

— И всю ночь держи, не снимай; пускай хорошенько нарвут, — продолжал, будто бы не слыша его, свои приказания Иван Николаевич, направляясь к выходу. — Сам будь неотлучно при больном. Ни одного полчаса не пропусти без слабительного.

— Иван Николаевич! Да что ж это вы в самом деле, — ревел совсем поражённый Акимов. — За что это вы меня?

Но Иван Николаевич уже подошёл ко мне и взял меня за подбородок.

— Ишь какой черномазый! Это, должно быть, из новичков. Что, надоело в классах? Черносливцу захотелось в халатике поваляться? У, да и бредовые глазёнки! Калмычонок чистый! — Я так оторопел от спокойного и уверенного тона, которым Иван Николаевич сразу обнаружил моё притворство, что покраснел до корней волос и не мог ответить ни слова. — Ничего, ничего, это хорошо, ещё не научился врать, краснеть ещё умеешь, — ласково говорил Иван Николаевич, гладя меня по стриженой голове. — Верно, урока не приготовил?

— Не приготовил!.. Из математики… — прошептал я растерянно и весь потупившись.

— Иван Николаевич, голубчик, родной, простите, что я вам нагрубил! Ей-богу, не буду никогда! — раздавались из больницы бесплодные жалобы Акимова. — Зачем же шпанские мушки?

Иван Николаевич, по-видимому, не слышал этого гласа вопиющего в пустыне, потому что продолжал спокойно говорить со мною.

— Ну, ну, бог с тобой, отдохни тут денёчка три. Беды не будет. Ещё на той неделе семь дней. Чай, и животишко подвело на казённом брандахлысте после домашних пирогов? Голоден-то бываешь?

— Голоден бываю часто, — несколько оправляясь, признался я.

— Знаю, знаю; недаром тут сорок шестой год служу, с самого основания гимназии, в первый год воцарения Благословенного Александра! Ты что же любишь, калмычонок? Цыплёночка, что ли? Тут ведь тебе не маменька с бабушкой, баловать некому сливочками да вареньицем! — Меня так растрогала эта неожиданная ласка доброго старика и это неожиданное напоминание бесценного нашего родного дома, что слёзы, как бисер, невольно посыпались из моих глаз. — Вот этого уж не нужно! Плакать незачем, калмычонок. Ты мужчина, воином твёрдым должен быть, а слёзы — удел слабой женщины. Так запиши его, Ильич, на койку Соболева, на первую порцию; цыплёночка ему можно в суп, котлеты телячьи под картофелью, да кашку рисовую.