Евгений Марков - Учебные годы старого барчука

Другие больные тоже вступились за меня и уговаривали разъярённого Баранка.

— Чем же он виноват? Разве он мог спросонья догадаться, что это вы… Ведь он, небось, сам перепугался не на живот, а насмерть!

Баранок продолжал ругаться и грозить, хотя сам вполне сознавал свою полную несправедливость. Но кровавая шишка над его левым глазом пухла и наливалась так быстро, и он испытывал такую жгучую боль, что ему необходимо было срывать на ком-нибудь досаду. А главное, ему было бесконечно стыдно всех нас, окружавших его малюков, что вот он, Баранок, шестиклассник и лихой запорожец, так глупо одурачен своей собственной выдумкой, и что какой-нибудь клоп-шарапчонок может теперь по законному праву смеяться над ним перед всею гимназиею, какою дулею угостил он его, долговязого болвана.

Дело всё-таки обошлось без побоев. Внутреннее сознание собственной вины и дружные протесты больных, которые были третьего и четвёртого класса и не были расположены давать волю казацким тумакам, сдержали сердитого запорожца.

Мы все заснули только перед светом, и проснулись поздно. Было уже восемь часов, и на всех столиках стояли остывшие кружки чая, покрытые половинками французской булки.

Только мы с Алёшей умылись и прошли на цыпочках мимо храпевшего Баранка в приёмную поделиться с Ильичом интересною повестью о ночном погроме, как на крыльце больницы послышались необыкновенный шум и движение. Со стуком ударилась о стену распахнувшаяся наружная дверь, и Бардин с Яруновым, серьёзные и бледные как полотно, втащили под руки почти помертвевшего Второва. За ним шёл такой же бледный и больше всех растерянный Мурзакевич.

— Скорее ему руку перевяжите, Ильич! Жилу перерезал, — торопливо пробормотал Бардин, шумно протаскивая Второва на кожаный диван.

Второв, хотя шёл сам, но едва переступал ногами, и веки его были полузакрыты.

— Дайте пить, дайте воды… Это ничего, пройдёт, — прошептал он, облизывая запёкшиеся губы. — Только перевязывайте скорее, покрепче… Крови много ушло…

— Ей-богу, я не виноват, простите меня, голубчик Второв! — со слезами умолял Мурзакевич. — Ей-богу, я нечаянно, я совсем не думал, что в жилу попадёт!

— Ну вас совсем, не мешайте! — хмурился, отстраняя его, Бардин. — Наделали дел, теперь не поможете.

— Да ведь, господа, сами посудите, чем я виноват? — жалобно приставал Мурзакевич. — Ведь вы сами видели.

— Отстаньте, говорят вам, чего хнычете, как баба! — мрачно огрызнулся на него Ярунов. — Второв ранен, да и то не плачет. Убирайтесь отсюда, вам тут нечего делать.

— Да ведь он не умрёт, Ильич? Ведь он останется жив? — в отчаянии обращался к Ильичу Мурзакевич. — Господи Боже мой! Как это только могло случиться… И сам не знаю!

Ильич, испуганный не меньше вошедших, торопливо метался за бинтами и корпией, и никак не мог вспомнить, в каком ящике они были спрятаны.

— Вот ещё беда-то! — растерянно твердил он. — Как это вас угораздило? Чем это он порезал?

— Ей-богу, Ильич, я не виноват! — со слезами оправдывался Мурзакевич. — Ведь они же все видели… У нас был уговор не касаться груди и лица… Как Второв ударил в меня первый раз, я и отскочил вбок, и сам не знаю, как рукою махнул… Смотрю, ножичек весь в крови… Он, должно быть, наскочил очень близко… И как нарочно, жилу большую! — зарыдал он. — Господи! Что мне теперь будет, несчастному!

— Прогоните его вон, Ильич! Он только мешать будет. Ещё надзиратель какой-нибудь на его вой приплетётся, — сердито говорил Бардин, стаскивая вместе с Яруновым окровавленную куртку со Второва.

Весь рукав рубашки был густо пропитан тёмною, быстро запекавшеюся кровью, неудержимо сочившейся из-под двух носовых платков, которыми была наскоро стянута рана.

— Пошлите, Гордеевна, скорее сторожа за Иваном Николаевичем! А то без него мы ничего тут не сотворим! — беспокойно сказал Ильич. — Может быть, артерию сшивать придётся.

Он нашёл, наконец, корпию и бинты и в ожидании перевязки стал поливать завязанную платками рану холодной водой.

— Ледку бы! — прошептал Второв. — Хорошо, когда холодно. А то как в печи горишь. На дворе много крови вышло. Должно быть, следы видны по снегу. Забросать бы надо.

— И то правда! — поддержал Ярунов. — Сейчас учителя станут собираться, как раз кто-нибудь увидит. Беги скорее, Мурзакевич, скажи Белокопытову и Саквину, чтобы сейчас же снегом засыпали след. И сам им помоги. Чтобы от самых дров заровняли.

— А после можно прийти, можно? — умоляющим голосом спросил Мурзакевич. — Ведь перевяжут, должно быть, всё пройдёт, ведь не может он умереть от этого?

— Ну ступай, ступай скорее! Будешь расчёсываться, пока инспектор узнает! — крикнул на него Ярунов.

Принесли полный таз льду и снегу и положили в него руку Второва. Все больные сбились кучею около него и с боязливым любопытством глядели ему в потускневшие глаза.

— Это он спотыкнулся, бедняга, почти сам на его ножичек наткнулся! — заметил Бардин, словно в ответ на безмолвный запрос толпы. — А то бы где э этому тюленю!

— Подвернулся проклятый камушек, а у меня ещё мозоль. Нога и подкосилась, — оправдывался почти шёпотом Второв, не открывая опущенных от слабости глаз. — Да всё равно… Такая, видно, судьба… Надо ж кому-нибудь одному…

К счастью, сторож встретил Ивана Николаевича сейчас же около гимназии, на базарной площади, где он, по обычаю своему, перелистывал у бродячих букинистов старинные книги. Иван Николаевич прибежал, запыхавшийся и заметно взволнованный, хотя не покидал своей шутливости и весёлого вида.

— Кого тут из вас зарезали? — спрашивал он ещё в прихожей, не успев снять картуза.

— Воспитанник Второв с порезанным biceps brachii, артерия глубоко прохвачена, — доложил Ильич, не отрываясь от своего занятия.

— Вот это удивительно, что Второв! Он сам первый головорез, — острил Иван Николаевич, торопливо проходя к месту операции и отстраняя Ильича от раненой руки. — Промыто уже? Отлично. Лёд клал? Корпия есть готовая? Прекрасно!

Он ловко и быстро делал перевязку своими красными, слегка дрожащими руками, не переставая приговаривать:

— Вот и война ещё не объявлена, а уж у вас баталии кровавые идут! Молодцы ребята. Торопитесь. Наверное, опять эта проклятая дуэль за баней? Кто это ещё отличился?

— Мурзакевич, первого класса, — тихо, будто конфузясь, сообщил Ярунов.

— Такой же головорез! Ах вы разбойники! Вандалы вы этакие! Варвары азиатские, да что вы — в девятнадцатом веке живёте, или в дни печенегов и половцев? Корсиканцы нечестивые! Вендетты справляют! Ножами друг друга пыряют. Да откуда вы, скажите на милость? Из каких дебрей диких? Кто вы такие, где учитесь? Чему учитесь? Ведь звери бессмысленные, и те добрее и разумнее вас! — вне себя от негодования, кипятился Иван Николаевич.