Евгений Марков - Учебные годы старого барчука

И ненавидели же мы его, колбасника, от всего своего сердца за это его ничем не поколебимое, ни перед чем не отступавшее, ничего знать не хотевшее, педантство! Ненависть к его белой, ёжиком остриженной голове, к его розовым, пухлым, как вареники, ушам, к его тупоумно-серьёзному, до ушей раскрывавшемуся рту с тонкими губами, мы переносили даже на бездушные предметы, запечатлённые его прикосновением.

Его синенький карандаш с бронзовою сверкающею оправою, и его карманная книжечка в розовом переплёте, тщательно разграфлённая на мельчайшие клеточки розовыми чернилами, книжечка, в которой не был загнут ни один уголок, не сделано ни одного чернильного пятнышка, и которую он ставил целыми столбцами единицы и двойки неведомо и незримо для нас, несчастных третьеклассников, узнававших об этих баллах только в конце месяца из общей отметки классного журнала, — эти роковые атрибуты безжалостного немца пользовались нашею искреннею ненавистью, нисколько не меньшею, чем сам «белобрысый колбасник».

Добрые православные люди, имевшие с нами дело, вроде учителя географии Таранько или учителя русского языка Странноприимцева, хотя, бывало, и причиняли нам разные случайные огорчения, но по крайней мере, относились к учению, урокам, экзаменам с тою философиею всепрощения и всепонимания, какая свойственна истинно русским людям; но по крайней мере, они сами были «те же люди, те же человеки», что и мы, ученики их, и поэтому твёрдо верили вместе с нами, что «кто Богу не грешен, царю не виноват», что «не всякое лыко в строку», что «всего дела не переделаешь», что «на той неделе ещё семь дней» и что «тело заплывчиво, а дело забывчиво». Как сами, бывало, сплошь и рядом приходили на уроки то со всенощной попойки, то от карт, даже не предчувствуя, о чём задан урок и что следует задавать на следующий урок; как сами, бывало, продрёмывали классы или зачитывались интересною книжкою или газетой, так и на наши грехи и житейские слабости смотрели по-человечески и благоразумно довольствовались нашими посильными доброхотными трудами в области их науки, коей беспредельность была ими давно ощущена и признана.

Бывало, звонок уже когда прозвенел, а наш Павел Иванович только показывается в своей камлотовой шинели на том конце моста, с газетами под мышкою, шествует себе не спеша, любуясь на небесные облака и не плещущие струи реки, иногда останавливаясь около торговки на углу купить себе на завтрак яблочко или паляничку… А мы тем временем усеем все подоконники, влезем на столы, на шеи, на головы друг другу, чтобы лицезреть это комическое шествие на журавлиных, потешно приседающих и подрагивающих ногах. Он ещё с моста увидит нас и с забавною важностью грозит нам пальцем. Пока дойдёт, пока войдёт, пока разденется, пока понюхает табачку из тавлинки швейцара Филатыча, пока побеседует в коридоре с надзирателем Финкою о солёных огурчиках и кислой капусте, пока расспросит в дежурной старого приятеля инспектора об очередных новостях учебной политики, — смотришь, ан полкласса и пролетело без урока! С каким-то оживлённым чувством уже и остальной класс досиживаешь. «Вот, думаешь, сейчас звонок, сейчас кончится!»

А «белобрысый колбасник» — тот не таков! Не успеет ещё в ушах замереть звон колокольчика, как уже на пороге класса появляется его противная немецкая фигура с голубеньким карандашиком и розовой книжечкой в руках, с вечно новеньким Зейденштюкером и вечно новым Фишером под мышкой.

— Шитайте молитф!

Кажется, зубами бы его с досады съел… Рук не успеешь размять на коротенькой перемене, а делать нечего, надо «шитать молитф», надо садиться за книжки. И ведь никакого покою, каторжный, не даст! Всех переспросит, всем насыплет единиц и двоек полные карманы. И ничего не пропустит, ничего не забудет. Три месяца тому назад соврал что-нибудь, а он нынче припомнит. И никак, и ничем не увернёшься от него, не проведёшь его. Всё-то у него в проклятой розовой книжечке на своём месте и в своё время отмечено и позаписано: и до какой строчки дочли, и на каком слове спотыкнулись…

И знает же он, эта розовая немецкая харя, всё как есть наизусть, все свои учебники и хрестоматии от первой буквы заглавия до последней опечатки, словно их вколотили ему молотом в его стриженую голову как есть целиком на веки вечные. Как начнёт распевать все предлоги: aus, ausser, entgegen, gegenüber и так далее, не переводя духу, — даже невероятно нам делается! Вот, думаешь, память у немца чертовская: как только в голове умещается!

Допекал нас бедовый немец, это правда. Но уж и мы его зато допекали как никого. Бывало, войдёт в класс так важно и торжественно в своём вечно новеньком вицмундире с сияющими пуговицами, с победоносно сияющим лицом, словно его колбасническая душа заранее предвкушает наше несомненное поражение целым полчищем заготовленных им единиц, нулей, двоек, — как некогда Моисей торжествовал над нечестивыми египтянами, готовясь напустить на них всяких жалящих и кусающих гадов.

— Шитайте молитф!

Благочинно и благочестиво, с надлежащими расстановками и трогательными колебаниями голоса, провозглашает шельма Сатин своим певучим альтом молитву пред учением, сопровождая особенно выразительным ударением и горячим крестным знамением её добродетельные заключительные слова, глубоко проникающие его плутовскую душу: «Наставникам и родителям на утешение, отечеству и всему обществу на пользу!» Лихо, звонко и громко вытягивает он, так что даже инспектор, сидящий довольно далеко в дежурной за «кондуитным списком», с внутренним удовольствием слушает этот столь приятный ему в устах ученика отпетого третьего класса почтительный и благонравный возглас. Почтительно и благонравно, без малейшего беспорядка и шума, опускается на скамьи и весь этот буйный стоголовый класс, в который даже храбрейшие учителя входили, собравшись с духом, как пловец в возмущённые бурею морские волны.

Опускается на кожаный стул кафедры и розовая торжественная фигура ненавистного немца. Взоры класса с каким-то необыкновенно любопытным и загадочно упорным вниманием обращены на него…

И вдруг отчаянное «ой, ой, ой!» раздаётся с грозной кафедры. С вытаращенными глазами побелевший от боли немец испуганно прыгает с кафедры, судорожно хватаясь за фалды вицмундира, при оглушительном взрыве хохота. В хохоте этом никому уже не слышны те бесчисленные Teufel и Schurke, которыми осыпает нас рассвирепевший немец. Кожаная подушка, на которую он сел, оказалась покрытой вся, как щетиною, воткнутыми булавками.

Класс не выдал остроумных изобретателей всеобщей потехи, и был перепорот на другой же день по человеку с каждой скамьи. Но эти жертвы по дежурству собственной кожею в пользу интересов класса не утишали, а ещё более разжигали страсти.