Евгений Марков - Учебные годы старого барчука

Огненные мысли, огненные решения одни за другими мелькали в моей воспалившейся голове, вспыхивая и перекрещиваясь, как молнии в грозовой туче.

И вдруг, не говоря ни слова, я повернулся и бросился из комнаты инспектора. За мною инстинктивно шарахнулись и Беловодов с Квицинским. На лестнице между тем раздавались тяжёлые, неуклюжие шаги кованых сапог. Мрачный Долбега, в длинном солдатском сюртуке с шевронами, с двумя толстыми пуками гибких ивовых прутьев под мышкой, неспешно поднимался по ступенькам лестницы нам навстречу. Нас разделяли только маленькие полутёмные сени.

— Держи их, Дольбега! Держи скверных малшишек! — кричал бросившийся вслед за нами инспектор.

Долбега прибавил рыси; он успел захлопнуть как раз перед нашим носом обе половинки дверей, выходивших на лестницу, и быстро навалился на них снаружи здоровенным плечом.

Но ужас и гнев удесятерили мои силы. С отчаянием дикаря я со всего разбега ударился в середину дверей всем своим телом, не рассчитывая, уцелеет ли дверь, уцелеет ли моя собственная голова; в то же самое мгновение мой неистовый удар был поддержан дружным напором двух тяжеловесных туш Квицинского и Беловодова, которые разогнались против двери, будто кем-нибудь раскачанные осадные тараны.

Тонкие двери затрещали и распахнулись. Долбега, опрокинутый навзничь, споткнулся о ступеньку лестницы и прокатился аршина два вниз, рассыпав далеко кругом ненавистные ликторские пучки. В одно мгновение мы перепрыгнули через повергнутого врага и опрометью бросились вниз по лестнице, переносясь разом через несколько ступенек, как дикие козы, спасающиеся от пули охотника.

Бледные, запыхавшиеся, мы, как безумные, пробежали все коридоры и помчались в свой класс.

Там все товарищи сидели за книгами, но свечи уже потухли, и бледное утро проливало сквозь высокие частые окна неверный свет.

— Господа! Нас хотят сечь! Мы вырвались! Сейчас придут сюда! Не выдавайте нас! — едва мог пробормотать я, бросаясь, как в безопасную траншею, за самую заднюю парту.

Всё вдруг разом вскочило на ноги. Длинные парты молча и быстро были сдвинуты вместе, как всегда делалось в подобных случаях, и за эти импровизированные баррикады тесными кучками забрались наши защитники.

— Не выдавать никого, господа! Лучше погибнуть всем классом! — ободрял взволнованных товарищей наш первый силач старец Бардин, чувствовавший, что на нём больше, чем на ком-нибудь, лежит в этот важный исторический час обязанность защищать честь и права четвёртого класса.

Торжественное молчание овладело всеми. Все готовились к чему-то решительному и роковому. Но прошло полчаса, а никто не появлялся, ничего тревожного не было слышно ни вблизи, ни вдали. Общее воодушевление, вызванное опасностью, стало мало-помалу ослабевать и незаметно таять. Скамьи одна по одной раздвигались, закипела обычная болтовня. Начинали даже подсмеиваться над нами.

Нам со страху бог знает что показалось, а должно быть, ничего и не было. Одна пустая тревога. Пуганая ворона куста боится.

Собрались в класс, стали волонтёры подходить — никого и ничего! Что за чудеса? Мне даже самому стыдно стало, что поднял такую бучу. Уж и вправду не пригрезилось ли мне?

Кончилась лекция, и мы вышли из класса, как вдруг является инспектор.

— Шарабов четвёртый! Зачем ты ушёл из верха? — спокойно спрашивает он меня.

Я смотрю на него во все глаза и понять не могу: смеётся он или притворяется? Несколько мгновений я стою перед ним молча, красный как рак, наконец решаюсь прошептать голосом угнетённой невинности:

— Я думал, Густав Густавович, что мы больше не нужны. — И покраснел ещё больше, ещё мучительнее, до белков глаз.

— Оставить его без третьего блюда! — строго сказал инспектор, обращаясь к Гольцу.

Я не верил своим ушам. Что ж это вдруг сделалось с нашим грозным Шлеммом? Он ли это? Ведь на глазах его мы разбили дверь и опрокинули Долбегу. Ведь он же сам бежал за нами и кричал: «Держи их!». И вдруг — ни о чём ни слова, словно всё это был пустой сон. И вдруг за всё это «без третьего блюда». Да я и без того не мог есть этой скверной каши на свечном сале, и всегда отдавал её товарищам. Неужели совесть заговорила в сердитом немце, и при виде нашего детского отчаяния он понял всю свою несправедливость?

Тяжёлая гора свалилась с моего придавленного сердца, и радостный, ликующий, будто неожиданно воскресший в новую, светлую жизнь, я не пошёл, а словно по воздуху поплыл на крыльях могучей птицы в свой милый, геройски мною защищённый четвёртый класс.

Большая часть наших наставников давно смиренно спустила флаг перед одолевшими их злобами дня и не задавалась никакими дальнейшими целями, кроме получения жалованья к первому числу да пенсии к концу двадцатипятилетия.

Ни директор, ни инспектор никогда не посещали классов с целью проверки учителя. А если, бывало, войдут в класс, то всякий заранее знает, что это по какому-нибудь чрезвычайному случаю: объявить что-нибудь, покричать на кого-нибудь, кого-нибудь вызвать или кого-нибудь наказать.

Ученики дружно вскакивают на ноги, учитель мгновенно прекращает своё дело и сходит с кафедры; все ждут, пока окончится этот экстренный и всегда мимолётный визит начальства, не имеющий никакого отношения к учителю и его преподаванию. Оттого у нас могли заводиться учителя, обленившиеся до сказочных размеров, не дававшие себе труда не только объяснить что-нибудь классу, но даже справиться, о чём должен идти урок.

В голове этих отпетых лентяев стоял учитель географии Руденко. Он считался добряком, потому что никому не ставил плохого балла и ни на кого никогда не жаловался. Вероятно, он никогда не учился географии, и попал на должность учителя её по какой-нибудь насмешке судьбы. Но он и не хотел ей учиться, ибо иначе волей-неволей запомнил бы что-нибудь из одних только повторяющихся несчётное число раз ученических ответов.

Забавны были уроки этого шута горохового. Никто, разумеется, не готовился к ним, и когда наступал класс географии, все преспокойно усаживались за безмятежное приготовление других, «настоящих» уроков.

Маленький Руденко, смуглый и курчавый, как цыган, с напускною рассеянностью ходит, будто бы глубоко задумавшись, вдоль по классу, катая пальцами бумажные шарики. Он когда-то напечатал брошюрку, в которой собрал несколько сотен русских пословиц, и с тех пор в гимназии утвердилась за ним репутация сочинителя. Почему-то все были убеждены, что в классы географии он именно бывает охвачен священным вдохновением сочинительства, и что оттого-то он целый час марширует из угла в угол, ничего не видя и не слыша, машинально катая свои шарики. Такой лестный взгляд добродушного и доверчивого мальчишества на бессовестную лень своего наставника был тем менее основателен, что мнимый «сочинитель» уже много лет сряду не сочетал своего славного имени ни с каким сочинительством.