Евгений Марков - Учебные годы старого барчука

— Получаешь, голубчик, за свои труды хотя и очень большой, но всё-таки кол ! — с злобной иронией объявит такому латинисту беспощадный Лихан.

У него не было середины между единицею и четырьмя . Зато хорошие ученики и знали у него удивительно! Третьеклассники свободно переводили на латинский язык с русского историческую хрестоматию Белюстина и оканчивали полнейший курс грамматики. Всё остальное не знало ничего. Булат ковался, стекло безжалостно разбивалось под ударами этого тяжкого педагогического молотка. И ведь странное дело, Лихана трепетали, на Лихана негодовали, но Лихана вместе с тем искренно уважали и ценили даже те, кому от него доставалось без всякого милосердия. Любить его было, разумеется, невозможно. Это был один энергический работающий мозг, через который было слишком трудно добраться до сердца, и даже разглядеть его хотя бы издали. Вселял к нему благоговение своего рода именно этот культ знания, которым он был преисполнен с удивительной искренностью, и жаром, который производил глубокое впечатление даже на отпетых лентяев нашего класса, инстинктивно ощущавших разницу между фанатическим жрецом науки, приносившим их в заклание своему богу, и добродушными дремотствующими бездельниками, усыплявших в них всякую жажду труда и знанья.

Единицы Лихан громоздил в журнале, как частокол кругом огорода. Один мимолётный вопрос, не ответил, сбился — единица! Эти единицы, которые под пером Лихана выходили как-то особенно выразительно, как-то классически живописно, сбегали по многочисленным графам дневного журнала с верхней линейки до самой нижней. А так как Лихан имел странное обыкновение всех единичников собирать вокруг себя, как блудных овец вокруг доброго пастыря, и ставил при этом на колени одного около другого, чтобы они наглядным образом ощущали разницу между пятёркой и единицей, то зрелище латинского класса к концу урока часто было достойно по своей оригинальности кисти художника.

Особенно любил Лихан, обставив себя тесною толпою коленопреклонённых сынов Каина, ветхих деньми исполинов класса, разных Тугошеевых, Буйволенко, Невпятиных и прочих богатырей-лентяев, поклонявшихся не Иегове, а Ваалу, вызвать двух-трёх «отличных учеников» из малюков и заставить их отвечать у самого носа этих пленённых гладиаторов.

Мы с Алёшей тоже были малюки и тоже не сходили с «красной доски». Нам чаще других приходилось выдерживать этот не совсем безопасный искус. Выйдешь, бывало, с хрестоматией в руке, отшаркаешь с бойкостью гвардейца, вытянешься перед кафедрой, как солдатик во фронте, и по первому сигналу Лихана начнёшь рапортовать без запинки все злоухищренья этимологии и синтаксиса, обличать сокровенные корни слов, перекликать падежи и времена, распутывать всякие сложные, слитные, вставочные и придаточные предложения. Лихан только посматривает с ехидною самодовольною улыбкою на осовелые физиономии исполинских сынов Енака, одобрительно кивая голым лобатым черепом.

— Переводи теперь! — резко скомандует он.

Перевода только мы и ждём; мы отбарабаниваем его как на курьерских, бойко производя расстановку слов, красиво округляя фразы, делая попутные вылазки в исторические и археологические комментарии, подслушанные в своё время у многоучёного Лихана. Его сердитые чёрные глаза сверкают торжествующими огоньками. Он доволен нами, он нами горд, мы это чувствуем, сами захлёбываясь от гордости и внутреннего торжества.

— Вот видишь ты, ослица Силоамская! — обращает Лихан гневно-ироническую речь к громадине Тугошееву, бессмысленно выпучившему на него свои апатические голубые буркалы. — Ты вот на коленях стоишь, и то он тебе по ухо! Ты ему в отцы годишься! Ведь тебя, бугая, женить давно пора… А ведь его тебе в профессоры можно дать… Ну-тка, стань, стань с ним рядом, Шарапов. Так и есть, ниже! На целый вершок. Подвинься ещё. Ну и выросла дубинушка, на осину глядючи! — ядовито хохочет Лихан, поддерживаемый дружным хохотом целого класса.

Тугошеев, конечно, после класса первым долгом вздует меня с Алёшей, хотя мы были виноваты перед ним столько же, сколько Христос перед жидами. Этот жребий вечного коленопреклонения до того стал обычен великанам нашего класса, что они вчастую сами заранее отправлялись к доске, пока ещё не пришёл в класс Лихан, и добродушно ухмыляясь перед хохочущим классом, устанавливались по возможности комфортнее на своих терпких, как у верблюда, коленках где-нибудь в уютном уголку, подкладывая под них то книжку помягче, то опрятно сложенные носовые платки. Они предпринимали этот акт кажущегося самопожертвования вовсе не из платонического сознания своей греховности перед латинскою грамматикою, а с самою практическою и благоразумною целью, так как этим добровольным предрешением грядущих событий избегали не только ядовитых насмешек, которыми сопровождал их Лихан к месту казни, но и весьма невкусных затрещин, которыми учёный латинист тоже любил угощать по пути мимо идущие партии осуждённых. В «горячие дни», когда выставлялись отметки за целый месяц, партиям этим счёт потеряешь. Задняя скамья недоступных «гор Ливанских» опустошалась подряд, не оставляя ни одного экземпляра даже на семя. Одним за одним, как бурлаки на бечеве, неохотно тянулись они из спасительной тесноты родных парт на бесприютный простор класса, где ожидал их насмешливый окрик Лихана и его меткие подзатыльники. Мрачные, пропитанные табаком, они проходили бесконечною чередою в угол к доске, и мало-помалу застанавливали своими неуклюжими фигурами все свободные пространства класса, заслоняя собою даже передние скамьи.

— Ну, двигайтесь, двигайтесь попроворнее, слышите, вы, лангобарды! Да становитесь потеснее, — смеясь, покрикивал на них Лихан. — Настоящее переселение народов! Настоящее нашествие варваров! — утешался он, мотая лобатою головою. Когда Лихан заставал лангобардов уже на местах, осудивших самих себя на неизбежную казнь, он был ещё больше доволен и хохотал самым добродушным образом. — Знают свои стойла бычища, сами лезут… — шутил он с ними. — Ну и торчите себе, как идолы на кургане, коли вам лень учиться.

Раз, однако, Лихан попался в большой просак с этими переселениями лангобардов. В гимназию нашу назначен был новый почётный попечитель, какой-то очень важный и очень богатый барин из древней отрасли князей Курицыных, никогда не живший в России, всю жизнь пробывший в Лондоне, Риме, Париже, воспитанный дома дорогим швейцарским гувернёром и иностранцами-учителями, и совсем не знакомый ни с какими учебными заведениями, тем паче с доморощенными российскими.

Никто не подозревал, что он вдруг ощутит желание посетить «вверенную его попечениям» крутогорскую гимназию, так как все бывшие до сих пор попечители её ограничивали своё участие в судьбах гимназии тем, что вносили ежегодно по шестисот рублей и являлись на торжественные акты в белых панталонах с серебряными лампасами. Директор прискакал из своей квартиры только тогда, когда нечаянный посетитель уже успел побывать в двух классах.