Евгений Марков - Учебные годы старого барчука

— Это ти, гадкий мальчишка, бунтовал всех… Это ти подговорил их горох не кушать. Вот постой, я на тебя рапорт такой Herr инспектору подам… Цела месяц в карцер отсидишь.

— Вы скажете, пожалуй, что я бросать горох подучил, а я вот тут около вас сижу и молчу! Вот вы сами видите! — дерзко усмехаясь, сказал Артёмов, в то же время давая головою условленный сигнал.

В ту же минуту по всей длинной столовой прокатился словно залп крупной дроби. Четвероклассники и пятиклассники, сидевшие рядом с нами, горстями хватали с блюд и ловко швыряли в стены, в потолок, в окна засушенный в масле горох, который стучал, прыгал и отскакивал, как настоящая дробь. Оторопелый Гольц, беспомощно озираясь грозно сверкавшими тёмно-зелёными очками, напрасно бросался во все стороны, силясь прекратить эту дружную бомбардировку. Метко пущенная горсть гороха попала ему как раз в лысину, так что он даже вскрикнул от боли.

— Это всё ти, всё ти зашиншик, скверна мальчишка! Ти за всех ответишь! — грозил Артёмову рассвирипевший Гольц. — А вас я проучу, голюбшики! Коли ви сити так, что на пол кушанье бросаить, все без булька сегодня! Попоститесь, голюбшики, равно наш нынче говеить…

— Ну уж это посмотрим! — закричали из седьмого класса. — Это вы с инспектором чересчур жирны будете, на наших булках деньги наживать.

— Кормите нас всякою тухлятиной, да ещё и хлеб отнимать хотите, — присоединился там же другой голос.

— Вот пусть только попробуют булок не дать, будет тогда потеха! — крикнул с задорным смехом кто-то ещё.

— Говорят вам, молшать! Что ви как собака лаить! — вне себя от гнева кричал Гольц, торопливо бросаясь к говорящим, но не успевая заметить никого. — Вот я сейчас за Herr инспектором пошлю… Пусть он полюбовается на вас… Это чисто бунт.

— А мы директору будем жаловаться, что вы нас с голоду морите, — раздавались голоса больших. — За нас деньги платят, чтоб нас кормили, а не морили. Мы понесём ему ваш горох. Не раскидывайте его, господа, давайте соберём его, покажем директору.

Напоминание о директоре разом изменило воинственное настроение духа нашего Гольца.

— А ежели так, stehen sie auf. Кушать не желаить, так молитва шитать, и в класс все. Ну, geschwind, geschwind, — скомандовал он. Все встали с лавок, но молитвы никто не читал. — Шитать молитва, говору вам! — сердито крикнул Гольц, стукнув ногою о пол. — Титов, ты дежурна, шитай молитва.

— Я не дежурный, Оскар Оскарыч. Я читал третьего дня, с какой стати я буду сегодня читать? — ответил Титов. — Вы вот всегда ко мне привязываетесь понапрасну.

— А, так это Бардин дежурна. Зачем мольшишь, гадка мальшик? Шитай молитва тотчас.

— Что это вы глупости такие требуете, Оскар Оскарыч! — с наигранною обидчивостью возразил огромный Бардин. — Как это я «молитву шатать» буду? Этого даже по нашей православной религии и говорить не позволяется. Это вот немцы в Христа не веруют, так им всё можно говорить, что на язык взбредёт, потому что они еретики.

— Погана мальшишка! Ти опять принялся за свои грубьшиства, — завопил возмущённый до глубины души Гольц. — Немцы в Христос веруют, как и русский! Ти брешешь… Говору тебе, молитва шитай!

— Как хотите, я молитвы шатать не буду. Я батюшке завтра в классе пожалуюсь, что вы требуете от нас бог знает чего, — с серьёзно убеждённым видом уверял Бардин при неудержимом хохоте всей столовой.

Наконец-то, наконец удалось бедному Гольцу заставить маленького четвероклассника Приходькова прочитать молитву после обеда. Но даже трусливый клоп Приходьков, заражённый общим настроением столовой, не мог отказать себе в удовольствии посмеяться над «четырёхглазым», и самым бойким образом отвалял ему вместо послеобеденной молитвы молитву после учения.

Дружный взрыв смеха раздался вслед за этой молитвой, и не успел озадаченный Гольц скомандовать своё обычное «марш вверх! Hinauf!», как в столовой поднялась оглушительная трескотня, словно колонны наших пансионеров маршировали по сплошь насыпанным хлопушкам. Это всё работал тот же злополучный жареный горох, который брызгал незримыми фонтанами из многих десятков рук в потолок, в стены, в окна, в столы, уставленные звенящими стаканами, графинами и блюдами, тоже принявшими невольное участие в этом импровизированном концерте.

Вечернего чаю у нас не полагалось, а раздавали по половине французской булки на брата. К этому чаю аппетит у нас разыгрывался такой, что хоть самого надзирателя живого съесть. Народ всё был растущий, с горячею кровью; возился день-деньской и в классах, на дворе; то дрался, то боролся, то перетягивался, то лазал на заборы и крыши, то бегал в отчаянные запуски, играя в лапту, в городки, словом, минуты спокойно не мог посидеть. Понятно, что жизненные соки двигались быстро и сильно, и требовали постоянного обновления.

«Силушка по жилушкам так живчиком переливается», как говорится в старой былине. Нашим здоровым молодым желудкам нужна была добрая и чистая кормёжка, а нас безжалостно мучил скупой пансионский стол, на который отпускалось невообразимо мало, и из которого ухитрялись ещё уделять себе разнообразные доли разнообразные чины, им заведовавшие, от почтеннейшего Herr´a инспектора Густава Густавыча и эконома Чижевича до последнего куховара и судомойки.

Остаться при таком режиме без одного кушанья или без булки было для нас наказанием очень чувствительным во всей буквальности этого слова, и даже несколько жестоким, если посмотреть на этот вопрос с здравой точки зрения. Поэтому огульное применение этой антигигиенической меры к целому классу всегда вызывало среди нас особенное раздражение. Когда один, два, пять человек оставались без булки или без обеда, — их, конечно, кормили общими силами, с мира по нитке, все были довольны и никакого ожесточения ни у кого не являлось. Но когда голодухе подвергался целый класс, — наши закулисные средства оказывались совсем бессильными, и страсти разыгрывались не на шутку.

Все пансионеры были рассажены по классам, и два солдата-буфетчика носили из двери в дверь большие мешки, набитые разрезанными надвое булками.

Четырёхглазый Гольц с одной стороны, Нотович с другой оберегали это странствующее сокровище и раздавали счётом булки каждому классу. С нетерпением дожидались мы, проголодавшись не на шутку за своим постным обедом, когда этот провиантский транспорт повернёт, наконец, из младших классов в наш коридор. Вот раздаются давно желанные шаги. Десятки стриженых головёшек, белобрысых и черноволосых, высовываются друг через друга из дверей класса, десятки горячих мальчишеских глазёнок радостно уставились на торжественное шествие грузных мешков, распёртых во все стороны, как беременные бабы. Вот они уже около нашей двери, вот поравнялись с нею…