Евгений Марков - Барчуки. Картины прошлого

— Братцы! Я мышиную лапку нашёл! Совсем в шкурке! — кричал Саша, погружённый в прилежное изучение этих остатков. — Петя, разве сова ест мышей? Разве она кошка?

— А ты бы думал, не ест! — небрежно ответил Петруша. — Небось, не даст спуску: и воробьёв, и мышей, всех душит… Видишь, пуху сколько. Тут их, должно быть, пропасть живёт на одной осине.

— Братцы, знаете что? — предложил Ильюша: — давайте назовём эту рощу лесом ушастых сов ?

— Вот это отлично! — в восторге подхватил Саша, который в это время провалился выше колен в сугроб и стоял там, не пытаясь выбраться.

Далёкий благовест церковного колокола едва слышною нотою донёсся в эту минуту до нашего слуха, распространяясь, как по звонкому стеклу, по сплошному льду далеко бегущей речки. Мы замерли на месте, прислушиваясь к этим неожиданным и непривычным для нас звукам. Звон колокола не бывает обыкновенно слышен в нашей глухой деревушке, и теперь в нашем счастливом настроении духа казался нам особенно радостным и особенно праздничным.

— Братцы, слышите? — спросил Ильюша.

— Это, должно быть, в Щиграх звонят, — заметил атаман, не переставая прислушиваться.

— Должно быть, в Щиграх, в соборе, — подхватил Петя. — Патепский колокол сюда не слышен.

— Петя, ведь это по льду разносится? — осведомился Саша. — Ведь летом не слышно звона!

— Конечно, по льду! Слышишь, как гудит: бум, бум, бум… Это наверное в соборе в самый большой колокол звонят.

Мы не двигались с места, а по замёрзшей степной речке нашей всё разраставшеюся волною разносились далёкие торжественные звуки.

Но святочный день — ничто перед святочным вечером. Вся младенческая вера детей и народа в тайну святочных наслаждений вперяется в святочный вечер. Он — и веселие, и страх; маскарад и мистерия; кутёж и сновидение… В нём вся полнота непосредственной жизни и весь трепет чаяний. Пляска, песни, хохот, игры, сласти, гаданья, привиденья, рассказы, леденящие кровь, — вот старый святочный вечер.

Никого нет дома; только старая тётка Катерина Ивановна в своём белом чепчике с оборками, с своею вечно сияющею доброю улыбкою на румяном старушечьем лице.

Наш лазовский дом совсем завалило сугробами. И в саду, и со двора — снег под самые окна. Утром двора совсем не было видно из диванной. Стоит себе белая стена, и больше нет ничего. Даже в зале темно сделалось. Всё утро садовник Павлыч с Мартынкой, конюхом, раскапывал снег между домом и кухнею. Когда Петруша отправился после завтрака кормить собак, мы все выскочили за ним на переднее крыльцо. Вот было смеху! От крыльца до кухни шёл настоящий коридор, такой глубокий, что буфетчик Семён, относящий на кухню блюдо, казался нам на дне пещеры. А кухни, застольной, совсем не видно! Только крыши с трубами торчат сверх снегу. Вскарабкались мы на эти белые окаменевшие стены — даже следа не заметно; как на плиту ступаешь. Бочка воды, которую Михайло привёз на конюшню жерёбым маткам, видна чуть не до полозьев из-за кухонной крыши. С выгона сугробы видно ещё выше.

В зале девки водят с нами хоровод. Мы взялись за руки и распеваем на целый дом:

За хороводом является медный таз с золотым кольцом, кольцо хоронят, женихов угадывают. Старшие братья, которые твёрдо помнят старые программы святочного веселья, требуют чёрного петуха. В зале является на высоких мохнатых ногах чёрный драчун с красной бородой и красной короной, только что взбуженный с своей насести, где этот дворовый паша спал, окружённый верными своими курами; он изумлённо оглядывается на огни, говор и людскую толпу, и изумлённо, хотя сдержанно, клохчет, маршируя перед нашим фронтом, с одной кучи пшеницы до другой. Петух исчез, воск на столе. Сама тётя льёт воск в белый соусник, полный воды; сама несёт к белой стене затейливую фигуру остывшего воска и гадает нам по его тени. Чего-чего не видим мы на этой тени! И горы, и храмы, и сражающихся всадников… Атаман сжёг несколько листов бумаги и просит тётю погадать по пеплу. Тётя и по пеплу гадает как по воску. Она знает всякие гадания, а по картам кому угодно расскажет всё, что было и всё, что будет. Вся Лазовка знает, что тётя напророчила свадьбу дяди Луки Александровича и за три дня объявила о приезде бабушки. Девушки втихомолку затевают бежать на дорогу остановить, кто проедет, и спросить имя. Тётка будет браниться, если узнает, что они всей гурьбой убегут из девичьей. Поэтому мы не смеем проситься у неё на двор вместе с девками. Только атаман с Борей, да Костя, наиболее дерзкий из нас, маленьких, без спроса убежали на проулок, не надев даже шапок. Господи, как мы все завидуем, и с каким нетерпением ждём их возвращения и рассказов… Пристыли к окну диванной — ничего не видать, только одни сугробы. Вот словно неясный скрип снега… С знакомым шумом, болтая кирпичами на блоках, отворяются сначала сенные двери, потом двери девичьей, и вместе с облаком холода врывается в дом толпа хихикающих девок. Радостный хохот братьев слышится в общем шуме. Теперь уж поздно скрывать: тётя сейчас догадалась, что вся девичья возвращается с ночной прогулки, и явилась ей навстречу с должной бранью. Но этой привычной, совсем незлобной брани никто теперь не слушает. Сама тётя не расслышит хорошенько тех горячих упрёков, которыми она обременяет совесть швеи Любаши, Матрёнки-Долгуна и Матрёны-Воробья за их незаконное поползновение веселиться на святках.

— Ух, матушка Катерина Ивановна, совсем было пропали! — слышалось со всех сторон сквозь взрывы смеха. — Бог меня убей, как есть было, каторжный, слопал… А Матрёнка-то, дура, не видит… Бежит прямо к нему…

— Да что, что, сумасшедшие? Не орите все разом, — гневалась Катерина Ивановна, несмотря на свой гнев, столько же заинтересованная происшествием, как и сами девки. — Бежит, бежит… а кто бежит, никто толком не скажет. Ну что там такое, Любаша?

— Ах, матушка Катерина Ивановна! — говорила Любаша, всплёскивая руками. — Уж то-то мы спужались! Думали, всех полопает…

— Да кто полопает, дура ты набитая? — кричала тётя.

— Ведь какой грех, матушка Катерина Ивановна, — продолжала между тем Любаша, — мы из садика на проулок, а он прямо с проулка… нос к носу. Глазища-то как свечи горят, а самого не видать…

— Не хочу тебя и слушать, полоумную! — всё больше горячилась тётя. — Кто там такое, девушки?

— Да волк, Катерина Ивановна! Бог меня убей, волк! — божилась Матрёнка-Долгун. — Я было разбежалась совсем ему в охапку; спасибо, Верочка за платье потащила!

— Целоваться с серым захотела; так и лезет к нему, не остановишь! — смеялась Верочка. — Мы-то, девушки, без женихов воротились, а Долгун наш один разыскал себе женишка!