Евгений Марков - Барчуки. Картины прошлого

— Ну, молодцом, Саша, живо! — кричали ему кругом.

Белокурая круглая головка взмахнула в воздухе, и всплеск жидкой грязи обдал всех нас. Саша провалился по самые мышки в подводную трясину. По его сморщенной мине и стиснутым, словно от боли, зубам видно было, какое отвращение он чувствовал в это мгновение. Мы все были убеждены, что в грязи трясин живут змеи, жабы, скверные червяки и даже чуть не крокодилы. Саша был убеждён в этом более, чем кто-нибудь. Но он исполнил свой подвиг с безропотным терпением и настойчивостью. Он цепко ухватился ручонками за нос лодки, повернул её немного вбок и медленно потащил за собою, с отчаянием неизбежности отмахиваясь от хлеставших его тростников и разгоняя перед собой сплошную зелёную тину.

— Тронулась, тронулась! Тащи, тащи её! — кричали мы.

Пьер уже опять тяжко налегал на лопату, словно пытался вывернуть ею дно целого пруда. Борис работал с другой стороны. Вдруг тростник расступился, и перед нами открылось, словно травяная лужайка, совершенно зелёное, совершенно круглое озерцо… Поднялась, подпрыгивая и как-то глупо выпячивая шею, длинноногая большеротая цапля, с глухим, словно жестяным криком замахала широкими крыльями, и полетела — туда, далеко, к Кунацким болотам…

—  Озеро гагар! — тихо произнёс Ильюша, окидывая нас всех торжественным взглядом.

Лодка остановилась. Пьер, атаман и все мы безмолвно любовались на новооткрытое озеро.

— Я говорил, что проведу, и провёл: озеро гагар! — повторил ещё раз Ильюша таким самодовольным тоном, как будто он сам и устроил, и подарил нам это озеро.

Саша стоял по горло в тине и тоже любовался, держась рукой за свой образочек.

Жарко и весело сияет над нами солнце, сияет не тем лихорадочным светом осени, который в первую минуту разгорается, в другую — тухнет, а бесконечным и ровным, чисто летним сиянием своим. Долго будет литься сверху из этого бледно-голубоватого купола и пекло, и свет… Травы сосут его мильонами своих былинок, и зеленеют, и тянутся… Несколько душистый, ароматический пар течёт тихими волнами с этого сочного приречного луга вверх к облакам… Комары и мухи стоят жужжащими стаями в волнах этого тёмного пара… Его переливанья заметны глазу по трепетанью ржаных колосьев, стеною сдвинувшихся на гребне берега, уходящего изволоком в поля… Всё струится и колышется сквозь этот прозрачный воздушный ток; цветы просто на глазах растут и наливаются в этой влажной и жаркой теплице… Плакун кустится своими малиновыми метёлками, поникнувшими над самой водою… Золотые розы-купальницы ярко сверкают в зелени… Выше всех подымается белая таволга, наполняющая луг запахом миндаля и мёда… Насекомые словно родятся в этом жару; под каждой кочкой, над каждой лужицей, проступившей от тяжёлого следа ноги, кишат их мириады…

Река стала уж узкою и быстрою; разливы пруда ослабевали постепенно, и наконец совсем прекратились в этих холмистых зелёных берегах, подходивших к реке грядою таких пухлых и упругих округлостей, как будто это была не земля, а прекрасное женское тело…

Лодка шла тише прежнего; гребцы утомились от долгой работы и жары… Летняя нега овладела и головой, и мышцами. Хотелось броситься навзничь в высокую траву и лежать, широко открыв глаза, молча впивая в себя звуки, свет и благоухание летнего полдня… Никто не говорил, и только лопата Бориса тихо подымалась и опускалась… Белые круглые облака, густые, как молоко, сверкающие, как серебро, резко вырезались на синей бездне неба и медленно таяли; речка бежала теперь безлюдными лугами, извиваясь и прячась в тростниках.

Мы так близко подъезжали под холмистый берег, что над самыми головами нашими подымалась вдруг спокойно фыркающая лошадиная морда, и смотрела на нас так умно своими большими и добрыми глазами… До лица доходил горячий пар её дыхания… Иногда впереди лодки нам наперерез неслышно выплывала из тростника флотилия пёстрых уток, но приметив нас, с величавою поспешностью тотчас же описывала широкий круг до ближних тростников… Из тростников ещё продолжали слышаться беспокойные мерные покрякивания старой матки. Мы уплыли бог знает как далеко от дому. В одном месте, среди пустынного берега, помню, мы с восторгом неожиданности увидели садик, обнесённый плетнём, круто сбегавший к речке… Яблони все были в яблоках, совсем уже спелых; ярко-жёлтые тяжёлые звёзды подсолнухов светились из зелени. Из сада несло мёдом, и мы скоро разглядели дуплистые улья, прикрытые черепками и расставленные рядом между деревьями. За садом, повыше, стояла мазаная хохлацкая изба с новою соломенною крышею, горевшею на солнце… Это был один из мелких степных хуторков, однодворческая пасека… Мужик босиком, в тулупе, сходил по крутой дорожке зачерпнуть воды… Он остановился на полугоре и, заслонившись рукою от солнца, долго в удивлении следил за нами глазами… Ему, должно быть, так редко приходилось видеть живого человека, особенно такую толпу праздных и весёлых детей…

А солнце всё так же жарко и ярко; зной по-прежнему стоит в воздухе, прохватывая насквозь и дерево лодки, и землю, и воду, не говоря уж о самих пловцах… Река делается уже и уже… Островки начинают попадаться чаще, и лодка едва продвигается в тесных рукавах… Несколько раз уже приходилось продираться через лозник, росший посреди речки, на мелком песчаном грунте… Гресть было нельзя, только попирались лопатками. Ильюша вытаскивал из воды кувшинки с широкими листьями, срывал с тростников мохнатые коричневые султаны; он объяснял нам употребление и названия разных трав с уверенностью опытного ботаника, хотя выдумывал и то и другое в промежутке своих собственных слов… Но ему верили, ему любили верить. С ним мы отыскали в древние времена свой особенный чай, кофе и какао на куртинах нашего сада, и по его совету высасывали венчики этих цветов с наслаждением, которого никогда не доставлял нам настоящий чай, настоящий какао. Ильюша первый открыл нам под нашей пристанью залежни великолепных чёрных палок, которые он называл негниючим чёрным деревом , и которые впоследствии продавал нам для мечей за пряники и бумагу… Не иметь негниючего меча — был такой стыд! Ильюша умел так убедить в бесконечных преимуществах своего новооткрытого оружия против обыкновенного берёзового, так умел осмеять скупость или непонимание каждого из нас, что мы невольно жертвовали самым дорогим для приобретения этого талисмана…

Ильюша научил нас употреблять вместо пушечных банников и вместо помпонов на киверах коричневые головки тростника. Он водил нас ночью в осинки для отыскания волшебной лунной травки и папоротника, о которых рассказывал нам возмутительные страхи. Долго хранил он потом эти травки в большом стеклянном флаконе, и изредка под великим секретом показывал нам, какие странные пузыри и какой колдовской запах появлялись в этом флаконе… Не одну ночь заставлял он нас проводить в холодном поту, вспоминая его таинственные нашёптывания… Не было ни одного заливчика, ни одного бугра, ни одной дорожки, которой он не придал бы особенного названия, свято потом хранимого нами из поколения в поколение… Всё путешествие Дюмон-Дюрвиля можно было повторить в нашем пруде. Аллеи сада вели ко всем губернским городам России, а на полях, межниках, в осинках и в олешнике мы ежеминутно натыкались на места прославленных битв… Всё, что им читалось или слышалось, воспроизводилось тотчас на всеобъемлющей почве нашей Лазовки.