Наташа Боровская - Дворянская дочь

Эта книга — роман, а не мемуары. Некоторое случайное сходство с мемуарами может проявляться лишь благодаря воспоминаниям реальных людей, ныне живущих или уже умерших.

У дочерей царя Николая II не было даже той единственной подруги, которую мое повествование им приписывает.

Упоминая о Фонде Силомирского, я ни в коем случае не желала приуменьшить заслуги и достижения различных существующих организаций подобного рода.

Даты, относящиеся к России до 1918 года, даны по старому стилю (юлианский календарь). События первой мировой войны датированы по новому стилю (григорианский календарь).

Я выражаю искреннюю благодарность представителям русских общин в Сан-Франциско, Нью-Йорке, Лондоне и Париже за их советы, позволившие придать роману большую достоверность. И я бесконечно признательна моему мужу, журналисту по профессии, за его постоянную помощь и поддержку.

Я родилась в Петербурге в огромном доме с колоннадой на Английской набережной в один день с дочерью царя, великой княжной Татьяной, и была названа в ее честь. Гремели церковные колокола. Петропавловская крепость салютовала двадцать одним выстрелом в честь новорожденной из императорского дома. Это было 28 мая 1897 года, спустя три года после вступления на престол Николая II и за восемь лет до революции 1905 года, которая стала началом конца для обеих наших семей.

Отцы наши вместе росли и вместе служили в гусарском полку. Отец мой был фаворитом Александра III, и ему прочили в жены одну из царских дочерей рода Романовых. Но он женился на польской княжне, чем навлек на себя немилость двора. Позднее отец рассказывал мне о счастливом совпадении даты рождения моего и великой княжны, побудившем царя сменить гнев на милость.

«Я надеюсь, Пьер, — снисходительно сказал государь, когда мой отец поздравлял его на следующий день после нашего рождения, — что наши Татьяны будут такими же близкими друзьями, как и мы».

«Я мечтаю о том же, Ваше Величество», — ответил отец.

В то же утро отец сопровождал царя с его шотландскими овчарками во время прогулки по Петергофу — русскому Версалю на берегу Финского залива. Через месяц он снова был зван в Петергоф — на чай в Александрийский Дворец. Эта скромная летняя резиденция Николая и Александра куда больше соответствовала их вкусу, чем величавый Дворец возле моря. Прием, проходивший на английском языке, был, как всегда, церемонным и скучным. Одно замечание царя, однако, заслуживает упоминания, так как оно отражает мое представление о нем.

Императрица с осуждением отозвалась об обычае объявлять амнистию по случаю рождения ребенка в царской семье: «Эти политические заключенные — такой сброд, Ники, единственное, чего они хотят — это уничтожить тебя и Россию».

«Господь был милостив к нам, — возразил царь, — надо быть милосердными».

С того самого момента, когда я произнесла первое слово — «па-па», — мы с отцом горячо любили друг друга.

Я считала его самым красивым мужчиной на свете, самым сильным и самым добрым. Он называл меня «моя прелесть» и «моя радость», плавал, держа меня на своей широкой спине, сажал позади себя в седло, относил меня в постель, если я засыпала на свежем воздухе, и сидел у моей кроватки, когда я болела.

В 1901 году царь назначил отца командиром лейб-гвардии гусарского полка. Самым ярким впечатлением детства были парады полка, которые принимал мой отец, и я выучила наизусть весь церемониал парада раньше, чем начала учить свои первые детские стишки.

Когда отца не было дома, я чувствовала себя несчастной и спрашивала всех: «Куда ушел папа? Когда он вернется?»

Я была в восторге, если он был рядом. Но стоило появиться маме, и восторг пропадал. Отец оставался прежним, ласковым, но его внимание принадлежало уже не мне одной. Я часто вспоминаю, как мать, которая нередко выглядела утомленной и холодной, под пристальным взглядом отца мгновенно преображалась, как бы зажигалась. Я уже тогда осознавала, насколько сильные чувства связывали моих родителей. Это сердило меня, выводило из равновесия. Мне всегда хотелось застать родителей вдвоем врасплох, но это было не так-то просто.

Зимой в Петербурге мой мир ограничивался стенами детской на третьем этаже нашего особняка с видом на Неву. Я была на попечении Нэнни Бэйли, милой молодой шотландки, и няни. Няня родилась в семье крепостных; черноволосая и черноглазая, в свое время была она кормилицей отца. Как в старинные времена, она носила приличествующие ее званию кокошник, сарафан и голубой передник. Еще несколько крестьянских девушек в ярких передниках и вышитых кофтах были у няни на подхвате и прислуживали во время моего туалета.

Был у меня и свой лакей — белокурый, курносый гигант Федор — настоящий богатырь, словно сошедший со страниц моих сказок. По-детски простодушный и абсолютно невозмутимый Федор тренькал для меня на балалайке, ездил на запятках моих саней и уносил меня из разных запретных мест: из конюшни, кладовых и кухни. Во время моих ежедневных прогулок по набережной Федор пресекал мои попытки оседлать каменных львов и скатиться с них к замерзшей реке. А еще по моему положению мне не разрешалось играть в снежки с дворовыми ребятами. Вместо этого меня водили играть в Мраморный дворец великого князя Константина или в царский Зимний дворец. В Зимнем я посещала танцевальный класс вместе с царскими дочерьми Ольгой и Татьяной.

Во время первого урока танца — нам было тогда по четыре года — я ухватила великую княжну Татьяну Николаевну не за руку, как меня учили, а за шею и стала душить ее в объятиях. В ответ Татьяна Николаевна схватила меня за ворот, и так мы кружились в медленном исступлении, пока не упали.

«Это просто ужас, что за ребенок», — сказала мама Их Величествам. Государь рассмеялся и лишь заметил своим мягким голосом: «Elle sera une maltresse-femme, cette petite! Эта малышка вырастет женщиной, с которой будут считаться!»

Отец тоже засмеялся, только бабушку все это совсем не забавляло. Вдовствующая княгиня Силомирская (Анна Владимировна для друзей, а для меня — бабушка) была высокой, энергичной статной дамой с низким мужским голосом, шокирующими своей прямотой манерами и типично русскими живыми карими глазами. В противоположность отцу, который любил носить драгоценности и меха и окружать себя предметами искусства, она придерживалась спартанской простоты. С момента гибели дедушки в русско-турецкой войне в 1877 году она носила траур везде, кроме как при дворе, где черный цвет был запрещен. Бабушка всегда держала возле себя черного пуделя, и в руках ее была трость черного дерева. Властительница петербургского высшего света и семьи Силомирских, она была единственным человеком, перед которым я испытывала благоговейный страх.