Макс Галло - Нерон. Царство антихриста

— Снова смерть, — пытался парировать я. — Агриппина…

— Смерть отсекает с дерева лишние ветви, — прошептал Сенека, — и тем самым помогает ему тянуться ввысь. Это закон. Агриппина пользуется этим, как и все властители до нее. Смерть всегда будет надежной пособницей власти. Но…

Он замолчал, а через несколько мгновений отчеканил:

— Тот, кто перестал бояться смерти, никогда больше не станет рабом. Это человек свободный навсегда. Он знает, что его душа бессмертна.

Мы присели на мраморную скамью, стоящую в центре круга, образованного высокими кипарисами, посаженными так тесно, что место казалось укромным, скрытым от посторонних глаз.

— Здесь я наедине с самим собой, — признался Сенека. — А мудрец должен постоянно исследовать свою душу. Только так можно научиться владеть своими страстями, поскольку ясно видишь их последствия: они уродуют твою душу, как язвы, как морщины. Мудрец должен удерживать себя от гнева, запальчивости, нетерпения и стремиться к победе разума, скромности, осмотрительности, милосердия и воздержания.

Сенека положил руку на мое колено.

— И ты полагаешь, Серений, что я не должен научить всему этому принца, которого боги поставили или собираются поставить во главе империи? Ты считаешь, что императора следует предоставить самому себе, оставив его во власти страстей, или же все-таки надо попробовать научить его — в самом нежном возрасте — владеть собой, быть милосердным и справедливым?

Учитель поднялся, и мы вышли из кипарисовой беседки на широкую аллею между рощицами лавровых деревьев.

— Боги дают мне возможность воспитать и образовать сына Агриппины, объяснить ему, что такое мудрость и мораль. И отказаться от этой задачи было бы недостойно меня и моей души.

Я рискнул возразить:

— Чему ты можешь помешать, учитель? Мне часто, с самого его рождения, доводилось глядеть в глаза сыну Агриппины. У него голубые глаза, его взгляд очень переменчив — это и взгляд пустого, малодушного существа, и взгляд ребенка восприимчивого и любознательного, живого и тоскующего. Но главное — уже зараженного лицемерием, к чему его подталкивает опыт: он убежден, что убийство — непременное условие завоевания и сохранения власти. Он уже знает, что души окружающих покупаются и продаются, что их можно запугать, подчинить, уничтожить. Чтобы в этом убедиться, ему достаточно было собственной судьбы и судеб тех, кого поработила мать. Скорее всего, он уже верит в то, что воля богов хорошо согласуется с желаниями сильных мира сего. Разве он не видел, как его мать вышла замуж за дядю, и сенат смирился с этим, санкционировав кровосмесительный брак своим решением? А завтра он сам станет женихом Октавии, чтобы занять место человека, которого толкнули в объятия смерти.

Сенека игриво похлопал меня по плечу.

— Испокон веку люди ведут себя подобным образом, — сказал он. — То, что считается преступлением здесь и сейчас, не будет таковым завтра и не было им вчера. В Спарте женитьба дяди на племяннице считалась вполне законной: в Египте фараон мог взять в супруги свою сестру. Так почему же сенат не имеет права разрешить брак Клавдия и Агриппины сегодня, а завтра — помолвку Октавии с Луцием Домицием? Мудр тот, — продолжил он, — кто не пытается изменить то, что изменить нельзя. Дует ли ветер с севера или с юга, с запада или с востока, он приемлет это как данность, стараясь лишь защититься или использовать неизбежное к своей выгоде.

Сенека остановился, поднял голову и, казалось, наблюдал, как под ветром колышутся верхушки кипарисов. Потом тихо, как бы про себя, добавил:

— Но для того, кто не знает, куда бредет, ветер никогда не будет попутным.

Агриппина была подобна ветру, грозящему бурей.

Ее речи, как порывы урагана, вырывали жизнь у тех, кто мог стать препятствием к осуществлению ее планов. И даже у тех, кто давным-давно, месяцы, а то и годы назад, пытался встать на ее пути.

Я смотрел на нее с ужасом.

Она расспрашивала вольноотпущенника Палласа. По ее манере говорить с ним, прикасаться к его руке, плечу, шее, по взгляду, которым она его обволакивала, приблизившись и даже слегка прижавшись к его груди, я угадывал, что она — его любовница. Или, точнее, она выбрала его в любовники, чтобы сделать преданным слугой, послушным инструментом для достижения своих целей.

Она его расспрашивала.

Помнит ли он ту женщину, Лоллию, которую один из приближенных Клавдия, Каллист, прочил императору в жены?

Паллас равнодушно отмахнулся: это же было еще до свадьбы Агриппины с Клавдием и до обручения ее сына с дочерью императора. Сегодня Лоллия была богатой римлянкой, дочерью консула, не более того. И думала только о любовниках. Паллас засмеялся было, но молчание и выражение лица Агриппины обеспокоили его. И он забормотал, начиная понимать:

— Ну да, она посмела соперничать с тобой, это правда.

Агриппина опустила голову. Лоллия сделала больше: она просила совета у магов и халдеев, молилась статуе Аполлона, пытаясь получить божье благословение на свой возможный союз с Клавдием. И, следовательно, желала провала ее собственных, Агриппины, планов. Ведь видели, как Лоллия приносила в жертву черного быка.

— И эта женщина, совершившая святотатство, мой недруг, до сих пор спокойно живет в Риме?

Паллас потупился.

— Император должен покарать Лоллию, — настаивала Агриппина. — Предупреди его, что она вынашивает опасные для государства планы и что надо лишить ее возможности их реализовать.

Паллас, пятясь, вышел из комнаты, уверяя, что немедленно переговорит об этом с императором.

Несколько дней спустя сенат объявил о конфискации имущества Лоллии и выдворении ее за пределы Италии.

Но и этого Агриппине было недостаточно. Я выяснил, в частности, что трибун с подразделением преторианцев был послан из Рима в Галлию, где Лоллия отбывала свою ссылку. Им было поручено принудить ее к самоубийству.

В Риме все склонялось перед Агриппиной.

Ожидая приказаний, каждый день являлся Паллас, верный пес, которому она отдавала свое тело как высшую награду за службу.

Некоторое время спустя она потребовала, чтобы другая женщина, Кальпурния, одна из куртизанок Клавдия, была изгнана из города за то, что когда-то император покупал ее красоту, тем самым нанося ужасное оскорбление Агриппине, своей супруге. Изгнание означало неизбежную смерть вдали от столицы. Когда задуманное свершалось, ни сенаторы, ни император уже не помнили о жертве. Агриппина же, напротив, следила, чтобы охранники, которым было поручено преследовать жертву, привозили доказательства гибели попавшего в немилость. Она с удовольствием рассматривала и ощупывала кольцо или браслет, принадлежавшие покойнику, любила выяснять подробности последних минут. Достало ли обреченному мужества самому перерезать себе горло или вскрыть вены или все же пришлось прикончить его ударом меча? С остановившимся взглядом выслушивала она эти рассказы. А потом, умиротворенная, несколько дней подряд присутствовала на уроках, которые Херемон и Сенека давали ее сыну.