Август Цесарец - Золотой юноша и его жертвы

Госпожа Резика слышала какую-то перебранку, узнавала голоса ссорящихся и призывала домочадцев успокоиться, прийти к ней и рассказать, что произошло. Но никто ей не внял, вернее, с ней, больной, никто не посчитался. Сейчас, узнав о случившемся и что при этом присутствовали нотариус и капитан, а также этот бродяга шваб, она вспыхнула, тяжело задышала, попыталась подняться — доктор сказал, что уже можно — и позвала Васо. Когда из другой комнаты нотариус ответил, что Васо нет, она попросила Панкраца его найти.

— Можешь с ним и потом побеседовать! — не сдвинувшись с места, сказал Панкрац. — Мне с тобой необходимо кое о чем поговорить.

— Что значит «кое о чем»? Вы сговорились меня сегодня доконать? С Кралем ссорятся именно в тот момент, когда он нам, когда он… больше всего нужен, — нашла она подходящее слово и, немного успокоившись, рассказала Панкрацу, что замышляет против них Блуменфельд; вот, собственно, почему она пригласила к себе Панкраца. — Но в чем дело? Ты молчишь, тебе вроде бы смешно? — разозлилась она на него. — Я ведь только на тебя и рассчитываю! Ты его бросил, тебе будет легче его вытащить — сейчас или когда потребуется. В глубоком ли месте ты его опустил, не смогут сразу найти?

— Да от Ценека наверняка одни кости остались! — почесывая затылок, сказал Панкрац. «Как же их в иле соберешь?» — подумал он, но вслух не произнес. Иногда, вымогая деньги, он пугал деда и бабку тем, что донесет на них. Но не в его интересах, чтобы дело, в котором он и сам был замешан, действительно появилось на свет божий, ибо как бы там ни было, не рубить же сук, на котором сидишь и намереваешься еще долго сидеть? Помоги он им, помог бы и себе, но разве можно собрать кости в иле раньше, чем их, — нужно ждать, пока ил подсохнет, — обнаружат другие? В этом он сомневался и все же, думая о том, как с этими новыми страхами деда и бабки, а также с их надеждами, возлагаемыми на него, растут и его шансы на ответные услуги, которыми он мог бы сразу воспользоваться, сказал весело и уверенно: — В глубоком! Когда придет время, все, что от меня зависит, я сделаю! Вряд ли это будет так скоро! Как бы жид того ни хотел, дождь не остановишь! Только, бабуся, — он поглаживал ее шершавую руку, — меня долги поджимают!

— Иди ты к черту, видно будет! — услышав, сколько он требует, она старалась скрыть свою радость, что сумма не так велика, да и вообще всем осталась довольна. Тем не менее не преминула пожаловаться: — Чертовы весы, и как этот паршивец на них сверзился? Вот и мертвый, а всем от него достается! Но что ты опять скалишься?

— Мне приятно видеть, что дело у тебя идет на поправку, — притворно сказал Панкрац, ему была смешна ее наивность. — Когда я тебя вижу такой здоровой, кажется, вот-вот встанешь и пойдешь; удивляюсь, как это вам пришло в голову, как ты позволила написать, — Йошко мне сказал, — завещание!

— Он сказал тебе? — повторила она, словно почувствовав свою вину перед ним. — И мы бы тебе сказали, если бы ты приезжал. Что поделаешь, вы ссоритесь при нашей жизни, а что будет, когда мы умрем? Впрочем, пусть никто не надеется, что это произойдет так скоро!

— Я и не надеюсь и не хочу этого. Меня только интересует, что мне причитается.

— Тебе? Грех было бы жаловаться! Будем оплачивать твое ученье, пока его не кончишь, и еще, если представится возможность, поможем устроиться. Такова была моя воля!

У Панкраца вытянулось лицо.

— И только?

— Посмотрите-ка! Ни на одного моего ребенка не потрачено столько, сколько на тебя!

— И ни один из них не оказал тебе столько услуг, сколько я! А вы требуете, чтобы я еще что-то для вас делал!

— Чего же ты хочешь?

— Прежде всего, я желаю знать, кому достанется лавка?

— Пока мы живы, и лавка, и все остальное будет принадлежать нам, старикам. После нашей смерти — Мице, которая — глупая девка — выходит замуж за своего русского.

— В завещании записано, что она должна мне выплатить мою часть?

— Записано, хоть она и противилась этому! Лучше бы помалкивала, свое приданое она уже получила! Очень мило с твоей стороны, что ты рассчитываешь на нашу смерть еще до окончания учебы!

— Да ты сама об этом говоришь! Ну, а как обстоят дела с городским домом?

— Что ты все расспрашиваешь! — взорвалась госпожа Резика. — Йошко его получит! Да и Васо претендует, но наша обязанность помочь Йошко выйти из того затруднительного положения, в которое он попал, ты, наверное, об этом знаешь! Ему придется его продать!

О том, что у Йошко неприятности, Панкрац узнал только сейчас от бабки, поэтому и не прерывал ее, пока она все ему не выложила. Нельзя сказать, чтобы делала она это охотно, но и Панкрацу не пришлось по душе ее решение отдать дом Йошко, чтобы тот его потом продал.

— Это ему не поможет, вот увидишь! — высказал он свое мнение. — Лучше бы отдать его Васо, который не станет его продавать.

— Почему это тебя так волнует?

— Откровенно говоря, мне безразлично, кому из них достанется дом! Но не скитаться же мне всю жизнь по чужим углам! Я считаю, было бы справедливо, если бы в этом доме мне выделили квартиру, а это исключается, если Йошко его продаст.

— Вот что ты надумал! А в придачу, может, и полкоролевства? А мы расхлебывай новую ссору! Выкинь это из головы, грех жаловаться, и так немало получаешь! Теперь иди, зови Васо!

Ей и самой было жаль дома, но за всей ее внешней суровостью и грубостью скрывалось материнское, ограниченное семейным мирком, а потому и глубокое чувство к детям; из всех детей в первую очередь она выделяла того, у кого больше неприятностей, таковым, несомненно, сейчас был Йошко. Пока в ней теплилась слабая надежда, что, отдав ему дом, она спасет его, она не могла ему в этом отказать. Но спасет ли? Сомнение, высказанное Панкрацем, напомнило ей о ее собственных опасениях за сына: если он разорится и вернется сюда, в лавку, которая уже обещана Мице, — все пойдет кувырком! Это и многое другое: ее болезнь, предстоящее расследование и, возможно, перемещение Васо, не говоря уж о худшем — угрозе Блуменфельда — все свалилось на нее вдруг, а тут еще Панкрац досаждает! Ей он дорог не меньше других детей, он сирота, она сама виновата в его сиротстве — не следовало обрекать его мать на несчастную жизнь с туберкулезным немощным сапожником! Тем не менее все это не может оправдать бесцеремонность мальчишки! В ней постепенно накапливалась злость, готовая теперь выплеснуться наружу, только чутье подсказывало, что Панкраца нельзя отталкивать — он ей необходим, и это вынуждало ее найти для своего гнева другой объект. Кто же для этой цели лучше всего подходил, как не хвастливый Васо, попортивший ей из-за Пепы столько крови; сейчас он бахвалится (муж ей об этом сказал), что, став полицейским чиновником, сможет им помочь, он и не ведает, что своим зазнайством и склоками только еще больше мешает решению вопроса о доме!