Сономын Удвал - Великая судьба

— А Хада-дзанги, — распорядился Максаржав, — всыпьте тридцать ударов. Его я тоже лишаю звания. Все, что они награбили, отобрать и сдать в казну! Люди давно жалуются, что он скверно обращается с цириками. Теперь вы его самого хорошенько поучите. Замечу за ним снова что-нибудь неладное — накажу еще строже!

В сражении у реки Шивэртын-гол монгольское войско прошло хорошую школу. Из аймаков и хошунов непрерывно поступало пополнение. Был отдан приказ — продовольствие экономить, отпускать из расчета один баран на двадцать пять человек и один бык — на сто. Велено было закупать пшено и муку у русских купцов, по денег зря не тратить.

Для командующих были поставлены две жилые юрты и одна штабная. Позади штабной установили еще одну юрту — кухню. Вокруг лагеря вырыли ров, выставили сторожевое охранение. По обе стороны от юрт командующих — чуть поодаль — разбили палатки для командиров полков. А перед палатками, где разместились цирики, установили войсковое знамя, возле которого стоял часовой. Знамена полков развевались у входа в палатки полковых командиров. Знаменосцами выбирались самые сильные: дело в том, что в походе знаменосец должен был повсюду следовать за командующим, высоко подняв знамя, чтобы его было видно издалека — за ним ехало все войско.

В стороне от лагеря разбили палатку, где хозяйничали женщины из окрестных аилов, в их обязанности входила стирка белья и шитье полотнищ для знамен. Кормились они из солдатского котла. Цирики нередко спорили из-за того, кому нести еду в их палатку. Однажды из-за этого даже драка произошла. Как только об этом случае узнал Максаржав, он распорядился отправить женщин по домам.

И вот настал день, когда после очередного построения и переклички выяснилось, что число цириков в войске достигло трех тысяч. Перед строем был оглашен приказ командующих: награждались бойцы, отличившиеся в бою у Шивэртын-гола. Те, чьи имена упоминались в приказе, выходили, становились перед строем и совершали молитву знамени. Потом на шею каждому повязывали ленточку — знак отличия, некоторым вручали еще по пачке табака. Обойдя строй своих воинов, Максаржав и Дамдинсурэн поздравили их с победой.

Монгольское войско со всех сторон обложило Кобдо, заставы на всех дорогах задерживали китайцев, стоило им только выехать из города. Китайцы усиленно вели работы по укреплению Казенного городка, издали было видно, как они, словно муравьи, копошатся в крепости.

Дамдинсурэн, который видел, как мужественно сражался Максаржав в последнем бою, проникся к нему еще большим уважением.

— Жанжин, — обратился он к нему однажды, — вы любите песни и музыку?

— Что это вы вдруг называете меня жанжином? — откликнулся Максаржав. — Вы же старше меня и по возрасту, и по званию... Ну, а что касается музыки, то очень люблю и музыку, и песни.

— Говорят, что командир дюрбетского полка Парчин сказывает старинные предания и хорошо играет на товшуре[Товшур — национальный музыкальный инструмент.]. Может, пригласим его? Позовем и других командиров, выпьем по чарке, послушаем певца.

— Согласен. Нужно только прежде распорядиться, чтобы усилили караулы.

Вечером Дамдинсурэн собрал командиров, явился со своим товшуром и Парчин. К приходу гостей юрту тщательно прибрали, на маленьких столиках расставили угощенье: архи, разную снедь. Парчина усадили на почетном месте.

— Сколько вам лет? — спросил его Дамдинсурэн.

— Пятьдесят семь.

Максаржав встал.

— Уважаемые командиры! Прошу вас наполнить чарки. Мы с вами успешно провели этот бой, скоро нам предстоит новое сражение с маньчжуро-китайцами. Помните: для нас лишиться Западного края — все равно что лишиться ноги или руки. Итак, за успех нашего дела! — Он поднял чарку с вином, остальные последовали его примеру.

Дамдинсурэн, держа в руке наполненную чашу, подошел к Парчину.

— А теперь мы просим вас спеть нам какое-нибудь древнее сказание. — И он преподнес чашу певцу. Тот принял ее стоя, выпил до дна, а затем, поставив чашу на стол, взял свой товшур и запел. И перед взором каждого из сидящих в юрте как бы возник образ сказочного богатыря в кольчуге и шлеме, с луком и колчаном, представились знаменитые горные вершины: Хар-хира, Цамба-Гарав, Алтай-Сутай, Отгон-Тэнгри, Таван-Богдо. Мелодия лилась, и в ней слышалось пение птиц, бряцание старинных клинков. То была песнь о сражениях богатырей, об их победах, о встречах после долгой разлуки с любимыми. И каждому, кто слушал сказителя, вспоминались родные края, жена, дети. И только Парчин, казалось, был далек от всей этой обыденности, он унесся в неведомую даль...

Максаржав думал о доме. Ему виделись булганские степи Хангая, широкая долина Селенги, вершины Хайлантая, Гунчин-Гурт, Цаган-Бургас, Цурайн-Дава, озеро Уран-Того. Высоко в горах в образовавшейся в незапамятные времена впадине возникло это озеро с отвесными берегами, которое по форме напоминало котел. Потому и назвали его Уран-Того, что означает «искусный котел». Три горы обступили озеро, словно три огромных камня, на которых устанавливают котел над костром. В этих горах множество укромных мест: небольших рощиц, покрытых сочной травою лужаек. Максаржаву вспомнилось, как он любил приезжать к озеру. Спрыгнув с копя, он отпускал его пастись на ярко-зеленых лужайках. А какие чудесные картины можно было наблюдать в горах Урап-Бурхэр и Жилэв! Какое многоцветье каменных россыпей! Тихо в горах, только слышится порой трубный голос изюбря да размеренное кукование кукушки.

А Дамдинсурэну вспомнилась Барга. И на ум вдруг пришло халхаское выражение: «Жить бы мне вечно, любуясь тобою». Далеко остались и река Халха, и величественные отроги Ном-рога, и голубые воды Буир-нура. «Что станется с людьми, которые живут на этих землях, у этих вод? Придут ли счастливые и мирные времена для них? Мне надо бы сражаться у себя на востоке, а меня вот занесло сюда, на запад...»

Один из командиров, уроженец улясутайского края, вынул из-за голенища трубку и закурил. Он слушал певца, вспоминая снежную вершину Отгон-Тэнгри, сияющую в лучах солнца, как остроконечный шпиль ганжира[Ганжир — островерхая башенка, деталь национальной культовой архитектуры.]; бескрайние пески и редкие ключи среди пустыни, дороги, извивающиеся между барханами... «В опасный путь пустился я, — думал он. — Но зато хоть дети мои станут счастливыми. Отец мой ничего, кроме издевательств да окриков, не знал, так и помер, не дождавшись победы над чужеземцами. В Улясутайском крае горы перемежаются долинами так, будто кто-то нарочно расставил их в таком правильном порядке. До чего же хороши места, где ты родился и вырос!» В звуках товшура слышались ему голоса птиц, купающихся в водах Ойгон-пура и Вус-пура. Вспомнилось и озеро Холбо-нур, на котором иной раз столько птиц собирается, что кажется, будто вода в нем кипит; вспомнилась и гора Маргац-ула, ее неприступные кручи и суровые скалы. Все словно говорило: «Будь батором, решительным и храбрым. И пусть душа твоя будет прозрачной и светлой, как воды родных озер!»