Людвиг Тик - Виттория Аккоромбона

Г а с п а р о

Надежда ваша лжет.

В и т т о р и я

Ваш герцог, будь он здесь, меня убил бы?

Г а с п а р о

О дура! Награждает лично князь,

Но смерть и казнь вершит чужой рукой.

Л ю д о в и г о

Чёрт! Ты меня ударил как-то,

За это в сердце будет мой удар.

Ф л а м и н ь о

И, как палач подлейший, казнь свершишь,

А не как равный, ибо, видишь,

Дать сдачи не могу.

Л ю д о в и г о

Смеешься ты?

Ф л а м и н ь о

Неужто умирать, как и родился — плача?

Г а с п а р о

Себя ты лучше небу поручи.

Ф л а м и н ь о

Нет, лично передам я порученье.

Л ю д о в и г о

Хоть сотню раз тебя б я в день казнил,

Без перерыва много лет подряд, — всё было б мало!

Ни капли жалости — насытишь ты едва ли

Всю нашу жажду мщенья. Что теперь?

Ф л а м и н ь о

Ничто. Из ничего. Оставь пустой вопрос.

Приготовляюсь к долгому молчанью.

Болтать теперь — как неуместно! Не помню ничего.

И ничего мучительнее нет,

Чем собственные злые мысли.

Л ю д о в и г о (к Виттории)

О ты, тщеславная блудница,

Дыханьем оскверняющая жизнь настолько,

Что дыханье это я бы всё собрал,

Когда оно твое покинет тело,

И выдохнул в навозное дерьмо.

В и т т о р и я

Похоже, мой палач

Не больно-то свиреп.

В лице твоем не вижу я убийцы.

Но если это ты, то делай дело!

Стань на колени, попроси прощенья.

Л ю д о в и г о

О, ты была редчайшей из комет.

Но хвост я твой обрежу {247}.

Убьем сперва арапку!

В и т т о р и я

Не раньше, чем меня!

Ведь мне должны служить до смерти!

Быть впереди прислуге не пристало!

Г а с п а р о

Ты так смела?

В и т т о р и я

Да. «Милости прошу», — скажу я смерти,

Как говорят цари большим послам.

Я встречу твой кинжал на полдороге.

Л ю д о в и г о

Но ты дрожишь.

И думаю, что страх тебя рассеет в дым.

В и т т о р и я

Ты заблуждаешься, я женщина живая,

Меня твое тщеславье не убьет — смотри:

Я, умирая, слез не проливаю.

Бледна я, кровь ушла, но то не страх.

Г а с п а р о

Тебя я одолею, черный Дьявол.

Ц а н х е

Но кровь моя

Красна, как у других. Не хочешь ли испить?

От дурноты поможет. И я горжусь:

Мое лицо и смерть мне не изменит

Ведь не бледнею я.

Л ю д о в и г о

Режьте! Режьте!

Всех разом.

(Поражают кинжалами всех.)

В и т т о р и я

Удар мужчин достойный!

За вами следующий — осталось лишь

Сразить младенца, чтобы славу раздобыть.

Ф л а м и н ь о

Ну что за сталь?

«Толедо» иль «Английская лиса»? {248}

Всегда считал — вернее докторов

Причину смерти скажет оружейник,

Кто, рану осмотрев, определит,

Какая марка стали вглубь вошла.

В и т т о р и я

Мой тяжкий грех — в моей крови.

Теперь она и платит.

Ф л а м и н ь о

Ты щедрая, сестра,

Тебя люблю теперь я. И если женщина

Рожает сына, должна его отваге обучать!

Прощай! Есть много женщин, по-мужски достойных,

И хоть с грехами — их молчанье скроет.

У той грехов вам не сыскать,

Кто научился их скрывать.

В и т т о р и я

Душа — корабль, влекомый черным вихрем.

Куда — не знаю.

Ф л а м и н ь о

Тогда — брось якорь.

Блаженство для людей — что ясная лазурь.

Но радость моря — в скальной пене бурь.

Перестаем страдать и быть рабами рока.

(Цанхе умирает.)

И умирать, когда умрем. (К Цанхе) . Ушла?

(К Виттории.) И ты на волоске? Пустая сплетня,

Что женщины оспаривают муз

Числом упорных жизней. Безразлично,

Кто раньше был и кто за мной придет.

Нет, я собой начал, собой и кончу,

Ведь, обращая к небу взор, мы к знанью

Прибавляем знанье, их смешивая.

Я же — в самой гуще!

В и т т о р и я

О, счастливы, кто не видал двора

И узнает о знати понаслышке.

(Виттория умирает.)

Ф л а м и н ь о

Сознанье вспыхнет тающей свечой

И тотчас затухает.

Пусть все состоящие при вельможах помнят старую примету: Тауэрские львы {249}горюют, если светит солнце на Сретенье {250}, потому что опасаются плачевного возвращения зимы.

Я рад, что в смерти есть моей резон.

А жизнь — могила черная иль сон.

Навек теперь я охладею

И голосом не овладею.

Прощайте, славные злодеи!

Как суетна, тщеславна эта жизнь!

От смерти — смерть, за горем — снова горе.

И колокольный звон не радует уж боле.

Пусть грянет гром — знак моего ухода.

(Фламиньо умирает.)

А н г л и й с к и й п о с о л (из глубины)

Сюда! Сюда!

Выламывай! Сюда!

Л ю д о в и г о

А! Изменили нам?

Так будем умирать со всеми вместе,

И, благородно завершив борьбу,

На бой кровавый вызовем судьбу.

(Входят посол и Джованни с охраной.)

А н г л и й с к и й п о с о л

Уведите принца! Стреляй,

Стреляй!

(Стреляют и ранят Людовиго.)

Л ю д о в и г о

Я ранен.

Боюсь, попался я.

Д ж о в а н н и

Злодеи кровожадные,

Кто дал вам право совершать

Убийства эти?

Л ю д о в и г о

Ты сам!

Д ж о в а н н и

Я?

Л ю д о в и г о

Да, и дядя твой,

Которого ты родственная часть.

Он это и устроил.

Меня ты знаешь, несомненно.

Людовиго я, граф.

А был твой благородный дядя в маске

Под вечер здесь.

Д ж о в а н н и

Как?

К а р л о

Тот самый мавр,

Что взят был на довольствие

Отцом твоим.

Д ж о в а н н и

Он стал убийцей?

В тюрьму его и там пытать!

Все, кто замешан, будут знать,

Что наше правосудье стоит

И правосудье Бога!

Л ю д о в и г о

Я горжусь,

Что это дело рук моих. А каторга,

Тюрьма и дыба казаться будут сладким сном.

Утешится душа, вкусит успокоенья

В картине этой ночи — верх моих творений!

Д ж о в а н н и

Несите трупы.

(Стража начинает уносить тела.)

Господа, их смерть

Для всех является примером:

Кто счастье созидает лишь на злых делах —

На тростниковых ходит костылях.

(Уходит.)

Вместо эпилога приведу только слова Марциала: Hæc fuerint nobis præmia si placui [24] .

Постановка этой пьесы была в целом хороша и, осмелюсь утверждать (ссылаясь на свидетельства лиц, принадлежащих к тому же сословию), соответствовала самой жизни, без всяких попыток заменить естественное преувеличением, она раскрывала лучшее, что есть в каждом; исходя из этого, я выражаю признательность всем, хотя, в частности, я должен вспомнить вызвавшее всеобщее одобрение мастерство моего друга господина Перкинса {251} и признать, что его великолепная игра увенчала в равной мере начало и конец пьесы.

К несчастью для меня, равно как и для читателя, это отнюдь не роман, а точный перевод правдивого повествования, написанного в Падуе в декабре 1585 года.

Несколько лет назад, находясь в Мантуе {253}, я разыскивал там эскизы и небольшие картины, которые были бы мне по средствам, но больше всего мне хотелось иметь произведения художников, живших до 1600 года: к этому времени окончательно умерла самобытность итальянского гения, подорванная еще в 1530 году, когда пала Флоренция {254}.