Сэмюэл Блэк - Дарующие Смерть, Коварство и Любовь

Я подалась ближе к нему, не опасаясь теперь быть неправильно понятой. Сейчас на уме у него одна цель, и она не связана с моими прелестями.

— Никколо, я вам ничего не говорила, но вашему городу точно нечего опасаться этого союза. Не в интересах его светлости заводить дружбу с врагами; более того, он заинтересован в том, чтобы они исчезли с лица земли. — Он кивнул, и я заключила: — Вы можете записать это при желании.

— Не думаю, моя госпожа, что в этом есть необходимость. Такая фраза отлично запоминается.

По его лицу проскользнула странная ухмылка. Никколо вновь стал самим собой.

— Но довольно политики, — заявила я, — по крайней мере, на сегодняшний вечер. Через несколько минут вы познакомитесь с вашим глубокоуважаемым земляком.

— Я слышал, разумеется, о вашем приятеле Леонардо, — с поклоном сообщил он, — хотя, должен признаться, я не великий знаток искусства.

— Леонардо не только художник… как вы вскоре поймете.

— А скажите-ка мне, почему…

Но вопрос остался незаданным — его прервал тихий стук в дверь.

Никколо Макиавелли — мне приходилось уже слышать его имя. Не только от Томмазо, передавшего мне на днях его записку, но и от кого-то еще… Я долго копался в памяти, не понимая, где же мог слышать его, и наконец вспомнил. Да, я почти уверен: его имя стояло в списке будущих покойников Вителлодзо.

Он выглядел достойным внимания. Интересное лицо — по-лисьи заостренное, по-мальчишески живое. Узкий, с закругленным кончиком нос, тонкие губы, маленькие уши и глаза, но последние искрились редким умом, даже улыбка на его губах казалась любопытной. Двусмысленная, сложная… настоящая флорентийская улыбка. Запашок и облачение этого посла не в моем вкусе, но в целом, к моему собственному удивлению, на первый взгляд Никколо Макиавелли произвел на меня благоприятное впечатление. Полагаю, я ожидал увидеть очередного напыщенного политикана, типа Франческо Содерини. Я протянул ему руку, и он обхватил ее своими двумя:

— Маэстро, для меня большая честь познакомиться с вами.

Я сообщил ему, что мой прадедушка тоже трудился для Флоренции в качестве посланника.

— Неужели? А я не могу похвастать, что кто-то из моей семьи обладал талантами художника. Или, в данном случае, военного инженера. В основном в нашем роду неумолимо воспитывали череду простых нотариусов и правоведов.

— Да, в семье моего отца такая же направленность, — заметил я. — Почему же, позвольте спросить, вы не унаследовали нотариальную контору вашего батюшки?

У тебя нет никакой деловой хватки, нет ни капли здравого смысла…

— В молодости мой отец обанкротился, поэтому наше имя в черном списке, — вызывающая улыбка при упоминании столь позорного несчастья. — Мне повезло, что я получил такую должность.

— Повезло?

Он подтвердил, что говорит серьезно:

— Я завел нужные знакомства. Вы же понимаете, как надо устраиваться во Флоренции.

— Увы… я не силен в этой области. Могу лишь посочувствовать банкротству вашего батюшки.

Никколо пожал плечами, словно его это не волновало, но я счел себя обязанным ответить ему не менее откровенным признанием:

— А мне не суждено дождаться нотариальной конторы отца, поскольку моя матушка не была его женой, — говоря это, я следил за выражением лица посланника, но не увидел ни отвращения, ни неодобрения; очевидно, ему чужд снобизм. — Так что мы оба в некотором смысле отверженные.

Последнюю фразу я произнес с легкой иронией. Никколо понимающе кивнул мне:

— Ах, если бы я только мог перестать носиться по коридорам власти и осесть в тихой и скромной пыльной конторе… И вы, как я полагаю, предпочли бы целыми днями заверять скучные документы, чем быть самым знаменитым художником Италии. Насколько счастливее мы с вами могли быть, если бы не вмешательство жестокой Фортуны…

Он рассмеялся, я улыбнулся, а Стефания взяла нас под руки. Она выказала свою радость по поводу того, что у нас оказалось так много общего, поскольку теперь она не будет чувствовать себя виноватой, оставив нас ненадолго, чтобы проверить готовность угощений.

После ее ухода атмосфера между нами, казалось, изменилась. Комната вдруг словно уменьшилась, повеяло холодным ветерком. Никколо взглянул на меня другими глазами. Или, быть может, он просто снял маску?

— Итак, — вопросительно произнес он таким тоном, точно именно к этому вопросу исподволь вел весь наш разговор. — Что вы думаете о вашем новом покровителе?

Я задумчиво помолчал. Потом, намеренно повысив голос, чтобы его могли расслышать за дверью, сказал:

— Боюсь, Никколо, что вас ввели в заблуждение. Ваш коллега Франческо Содерини пытался соблазнить меня в Урбино и спросил, не соглашусь ли я обеспечивать Синьорию сведениями о планах герцога. Видимо, он полагал, что я принял его предложение, но…

— Он ошибался.

— Увы. Я не умею шпионить, Никколо. Да и не испытываю склонности к такой деятельности.

— Я понимаю, — кивнув, сказал он.

— Мне жаль, если это расстроило ваши планы, — заметил я, понизив голос.

— Ничего… я вас отлично понимаю. Люди типа Франческо порой считают, что взгляды других людей не отличаются от их собственных. Они воображают, что все видят этот мир точно так же, как они. — Сделав большой глоток вина, он откинулся на спинку кресла и добавил: — Но, как ни странно, его ограниченность обеспечила мне приятный, свободный от службы вечер. Теперь, когда стало ясно, что мне не придется собирать никаких сведений, я могу просто успокоиться… и насладиться общением с вами.

Мы углубились в воспоминания о знаменитых местах Флоренции и некоторых известных личностях. Вспомнили Медичи, и разговор естественным образом свернул на личность Лоренцо Великолепного, его покровительство искусству, его поэтический дар. Никколо, как оказалось, тоже баловался стихами по молодости. Неизбежно мы начали обсуждать соперничающие достоинства поэзии и живописи.

Поэт может дать точное описание небес, рек, лиц… но художник может изобразить их так, что они будут выглядеть как настоящие.

Вернувшаяся Стефания, казалось, приятно удивилась, обнаружив, что мы увлеклись отвлеченной дискуссией. Подобные споры мне доводилось вести частенько. По молодости я нередко сердился и начинал нести нечто невразумительное, но теперь уже выучил назубок все аргументы моих оппонентов и спокойно опровергал их один за другим, словно слуга, призванный погасить свечи.

Ну-ка скажите мне, что ближе индивидууму — имя или образ? Имя человека меняется в других странах, но его образ меняет только смерть…

— Моя рекомендация, — заключил я, — не пытаться обременять себя словами, если только не доведется говорить со слепым.