Франсуаза Шандернагор - Цвет времени

— Мадам, писать картины можно только с сухими глазами! — и прошел мимо.

И вот этими «сухими глазами» Батист теперь оценивает размеры несчастья: чтобы исправить эту школьную мазню, потребуется два месяца работы! Два месяца! А что он скажет дофину? «Забудьте о подарке для вашей матушки, монсеньор!»?.. Ему уже ясно, как это случилось: гроздь соскользнула слишком низко, пальцы не дотягивались до нее, и руку пришлось удлинить — в результате фигура принцессы утратила равновесие. Ах, пачкун проклятый! Ей-богу, раз уж этот бездельник дошел до такого, ему оставалось только опустить бедной девушке еще и плечо, а вторую руку задрать кверху, чтобы уравновесить позу! Почему бы и нет?! Ах, негодяй! Натворил глупостей, как начинающий! И, что хуже всего, пытался исправить содеянное. Сперва удлинил руку, потом укоротил, потом прикрыл новой складкой юбки эту дважды изувеченную кисть. А чего стесняться: намалюю да соскребу, замажу да раскрашу! Неудивительно, что после такого подвига виновный пустился в бега!

Батист выпрямляется, растирая поясницу. «Жан-Никола!» — орет он, просто чтобы выпустить пар. Затем, несмотря на усталость, решает перенести холст в мастерскую. Сдвигает его с места. И тут фонарь освещает низ клавесина и пол возле кровати…

В отсутствие слуг врач, давно уже ставший другом семьи, помог Батисту обмыть и переодеть тело. А потом и отчистить паркет. Правда, крови было немного. Молодой человек нанес себе три удара в грудь — твердой, уверенной рукой: два первых, без сомнения, поразили легкое, третий пришелся точно в сердце. Внутреннее кровотечение было более обильным.

В качестве орудия самоубийства он выбрал один из аксессуаров мастерской — парадную, довольно короткую шпагу, так называемую трехчетвертную. «Не стану от вас скрывать, — сказал врач, — что нанести верный удар гораздо легче именно таким клинком, нежели длинным. Однако, мне кажется, несчастный не смог бы так уверенно попасть в сердце, если бы не проучился столько лет в Академии, где приобрел весьма ценные познания в анатомии».

Официально было объявлено, что Жан-Никола скончался вследствие удара. Поскольку все дети «бедного господина В***» не отличались крепким здоровьем, это никого не удивило. Что же касается задержки с портретом, смерть сына послужила Батисту убедительным извинением в глазах дофина…

Позже он узнал, что в тот воскресный день Жан-Никола долго играл «Таинственные преграды», — ну, разумеется, как же без этих распроклятых «Преград», в них-то все и дело! Это Софи виновата!

Спустя еще какое-то время, разбирая вещи в комнате Софи, он обнаружил ноты, переписанные рукою Жана-Никола; эти пьески проникли в дом тайно, словно запрещенные книги, — сплошное старье, вздохи с того света, сборище меланхоличных излияний: «Скромный траур», «Старые сеньоры», «Блуждающие тени», «Нежные томления».

Он не стал их выбрасывать, он увез их с собой, когда затеял переезд. Квартира была теперь слишком велика для него одного: ему хватило бы двух-трех комнат да просторной мастерской. Он искал себе жилье подле Лувра, на улице Арбр-Сек, на улице Пули, в проезде Шан-Флёри, в квартале своего детства. Но детство — это страна, куда нет возврата… На улице Арбр-Сек он не нашел ни мальчишек, с которыми играл в грязных канавах, ни старинного фонаря с разбитыми стеклами, ни маленького горбуна, что кричал: «Вафли! Покупайте вафли!» Тогда он начал искать квартиру ближе к Люксембургскому саду, где мог хотя бы чаще видеть картины Рубенса. В своей новой квартире на улице дю Фур он не повесил «Семейный портрет».

Госпожа Удри пригласила его на лето в Бове. «Отчего бы тебе не воспользоваться случаем и не проехаться во Фландрию?» — спросил его Удри.

— Оттого что я слишком стар и люблю удобства.

— А живопись Яна Стена [38] Стен Ян (1626–1679) — фламандский живописец. — неужто тебе не интересны его картины? А Тенирс? [39] Тенирс Давид Старший (1582–1649) и Тенирс Давид Младший (1610–1690), его сын, — фламандские художники.

— Да я их вижу что ни день, когда гляжу на всех этих Шарденов… Кого мне не хватает, так это Ван Дейка: я убедился, что публике уже прискучили его принцессы. Как, впрочем, и прелестные дамы Ватто. Нынче она предпочитает грязных нерях!

Удри жил на широкую ногу: его состояние теперь намного превышало богатства, собранные в свое время Ларжильером. В доме друзей Батист катался как сыр в масле. Мадам Удри не жалела сил, лишь бы заставить его позабыть о своих несчастьях: в дело шли прогулки, обильные трапезы, концерты, сельские празднества… В*** понравилась деревня или то, что он принимал за деревню. Он написал «Мальчика с цветами в руках», горлиц на краю колодца, девочку с лебедями для наддверного панно и «Госпожу Удри в костюме пастушки». «Не бойтесь, — сказал он своей хозяйке, ставя ее в нужную позу, — я не похож на господина Буше: на моих портретах у дам только одно лицо, то, что сверху…»

— Ах, как я люблю вашу насмешливость, Батист… и ваши краски, всегда такие светлые, молодые, веселые!

— Если моя жизнь трагична, это еще не значит, что моя живопись должна быть такой же!

В 1755 году В*** выставил в Салоне, кроме портрета старшего сына дофина, портреты знатных дам в парадных туалетах или в образе Венеры; вскоре он узнал, что его молодые собратья по Академии окрестили эти картины «слащавыми безделками». Ему было больно слышать такие отзывы.

Вернувшись домой, он в поисках утешения вынул «Семейный портрет» из ящика, где тот пребывал с момента переезда, изучил его взглядом художника и не нашел в нем ничего слащавого: Софи была красива, платье ее — великолепно. Затем он взглянул на картину глазами отца: Полина ему понравилась, она выглядела еще трогательнее, чем Мари-Шарлотта, зато Жан-Никола внушил жалость. Батист не понимал, как отец не смог разглядеть то, что не осталось скрытым от художника: мальчик на портрете был несчастен — натянутая улыбка, боязливый взгляд, осунувшееся личико; красивый пунцовый костюм не красил, а казалось, душил его. Батист вспомнил, что писал Жана-Никола в те дни, когда они жили на набережной Межиссери и в глубине квартиры мучительно медленно угасали Мари-Шарлотта и Софи. Но горше всего было видеть теперь этого мальчика с кистью в руке, готового искусно раскрасить портрет своего младшего братца. В***, как всегда, склонный к самоиронии, сказал себе, что написал не красивого ребенка, как ему казалось в то время, а распятого. Чья казнь уже свершилась. Consummatum… Он сказал это себе спокойно — да что там, почти весело… а потом заплакал. Заплакал впервые после смерти Жана-Никола.

Спрятав в карман носовой платок, он понял, что не может оставить картину в таком виде: смятенное лицо Жана-Никола разрушало атмосферу всего ансамбля, а безразличие или радость окружающих выглядели по контрасту с ним чудовищно жестоко. Нужно было переписать мальчика, вернуться к прошлому, вспомнить того резвого шалуна, который брал на клавесине фальшивые ноты и сваливал свою оплошность на болонку…