Назир Зафаров - Новруз

— Свеженькие лепешки!

Выкрикивал так весело, так громко, что люди невольно поднимали головы. Мамараджаб криком своим как бы предупреждал: будьте внимательны, я вынес свои лепешки, и кто не успеет купить их, пусть пеняет на себя.

И предупреждение действовало. Лепешки Мамараджаба расхватывали в один миг. Он клал деньги в бельбаг и отправлялся за новой корзиной.

Торговать Мамараджаб наловчился, когда был еще мальчишкой. На старом курином базаре он заманивал покупалелей точно такими же веселыми выкриками, только тогда Мамараджаб расхваливал птицу, яйца, мясо. С тех пор и повелось ставить ребятишкам в пример сына Закирджана.

— Каждому рабу божьему даровал бы всевышний такого наследника, как Мамараджаб. Мыслит в торговле не хуже взрослого. Прямо-таки «нож базара», хотя еще мальчишка.

«Нож базара» — было высшей похвалой. Ее удостаивались лишь опытные торговцы, способные угадывать, какой товар и в какое время выносить, какую цену запрашивать.

— Бери пример с сына Закирджана! — сказал отец, поднимая корзину с лепешками и ставя ее мне на голову. — Он за день пять корзин распродает. Постарайся сбыть хоть одну.

С тяжелым сердцем вышел я к лавкам главного торгового ряда в центр базара. Здесь ставил свою корзину Мамараджаб, отсюда началась его слава первого нанвая-лепешечника. Если брать пример, то во всем решил я. Начну с места.

Народу было не так много, чтобы меня не заметили, и я не потерялся вместе со своими просяными лепешками. Покупатели лениво рассматривали товар, торговцы так же лениво его показывали. Каждый занимался тем, чем положено заниматься на базаре.

Оглядев место, прославившее Мамараджаба, — а это был небольшой бугорок, — я опустил на него свою корзину и, опустив, сделал то, что делал Мамараджаб — заорал во все горло:

— Чистенькие лепешечки!

Если бы крик мой не был таким громким, а произнесенные слова не такими знакомыми, торговцы, наверное, не обратили бы внимания на нового лепешечника. Но я оказался тем петушком, который кричит с чужого голоса и кричит не вовремя. А как известно, петух, поющий не вовремя, попадает в котел. Торговцы оставили своих покупателей и повернулись в мою сторону. То, что они повернулись в мою сторону, не удивило меня, даже обрадовало. Но они не поспешили к моей корзине, остались там, где были, посмотрели на меня и засмеялись. Громче всех смеялся торговец табаком — толстяк Закир-каль. Его круглое лицо стало еще круглее, а рот раздвинулся до ушей.

— Ха-ха-ха! — покатывался он.

Растерянный стоял я над своей корзиной, не понимая, отчего люди смеются. Что сделал я постыдного, ведь в моей корзине всего лишь хлеб?

Насмеявшись вдоволь, Закир-каль поднял свое большое тело с курпачи, сделал шаг, только шаг, в мою сторону и сказал:

— Вы слышали, уважаемые: «чистенькие лепешечки!» Я думаю, что они такие же чистенькие, как он сам.

Он показывал на мой рваный чапан и босые ноги, по щиколотку запачканные грязью. На мои просяные, не пшеничные, как у Мамараджаба, лепешки.

— А ну проваливай отсюда!

Закир-каль мог бы и не прогонять меня, я сам догадался, что нужно уходить отсюда и поскорее.

Под хохот продавцов я поднял свою корзину и исчез с глаз Закир-каля.

Вот так началось мое нанвайство, думал я, глотая слезы обиды, не удастся мне продать ни одной лепешки. С чем же я вернусь к отцу и матушке? Корзинка должна быть пуста.

Из главного ряда я пошел на край базара, где люди попроще и мои лепешки могут прийтись им но вкусу. Да и дешевле они пшеничных, мамараджабовских.

Я уже но кричал: «Чистенькие лепешечки!» Вообще не кричал. Голос мой был тихим:

— Лепешки… Лепешки…

Иногда, боязливо оглянувшись, словно за мной мог увязаться толстый Закир-каль, я пояснял робко:

— Свежие лепешки!

Они еще были тепленькие, особенно те, что лежали внизу. Просяной хлеб черствел быстро, а зачерствев, начинал ломаться и крошиться.

Нашлись голодные, которым мои лепешки понравились. Гончары ели их с аппетитом. Дехкане, приехавшие из кишлаков, тоже от них не отказывались. Корзина моя постепенно опустела, и я гордый поспешил к отцу.

— Вот, — объявил я, показывая на корзину.

Пустая корзина почему-то не произвела на отца нужного впечатления.

— На двадцать лепешек тебе едва хватило дня, — сказал он. — А если бы мать положила в корзину сорок?

Я не умел считать, но зря мулла лупил меня в школе палкой. На сорок лепешек, кроме дня, требовалась еще и ночь. Не поспать ночь я смог бы, но кто ночью станет покупать лепешки? Огорченный стоял я перед отцом, не зная, что ответить.

— Не выйдет из тебя нанвай, — сокрушенно покачал головой отец. — Выгоднее торговать водой, чем хлебом. Ходи-ка ты лучше с ведрами в хауз.

Таскать воду из мечети было тяжело. Мои руки и ноги хорошо это знали. Я захныкал:

— Завтра продам две корзины… три корзины…

Я готов был назвать пять, лишь бы отец не посылал меня в мечеть. Хотя пять корзин, наверное, не распродавал и Мамараджаб.

— Пять, не пять, а две надо бы.

Отец сложил пиалы в ведра, связал чайники, как мы обычно это делали, отправляясь на базар или с базара, — день кончался, надо было возвращаться домой. Оставалось лишь сотворить молитву. Без нее отец в последнее время не делал ни шагу. Он скрестил ноги на подстилке и кивком головы велел мне последовать его примеру.

— Всевышний! — произнес он шепотом. — Одари справедливостью рабов своих, ниспошли им мир и покой. Вместе со всеми смиренными по обойди своей милостью и нас.

После этих понятных мне и отцу слов последовали непонятные. Он не был уверен, что всевышний знает узбекский язык, и о серьезных вещах с ним надо говорить по-арабски. Поэтому молитву он закончил чужими, таинственными словами:

— Аминь ва раббил оламин, брахматика ер олхамор рохимин облах акбар!

Слова эти означали и большое и малое, так я думал, и в малом могла быть просьба отца о сыне Назир-куле, которому надо было помочь продать завтра сорок лепешек.

Бог милостив, говорила мне постоянно матушка. А раз так, то что ему стоит помочь Назиркулу? Помогает же он Мамараджабу.

С этими мыслями я сделал омовение лица и полный надежд зашагал рядом с отцом домой.

На другое утро я уже без робости поставил себе на голову корзину с просяными лепешками. Правда, меня несколько удивила тяжесть ее. Похоже, матушка решила накормить лепешками весь базар. Придерживая рукой корзину, а вместе с ней и голову, которая настойчиво клонилась набок, я поспешил в торговые ряды.

Грязь, как всегда, разлилась по всей улице, и чтобы не упасть и не уронить корзину, я должен был, как хороший канатоходец, то приседать, то взмахивать свободной рукой, то наклоняться влево или вправо. Ноги пытались ускользнуть от меня, и я с трудом останавливал их. Огромные отцовские кавуши, которыми матушка снабдила меня, застревали в глине и охотнее расставались со мной, чем с вязкой жижей.