Назир Зафаров - Новруз

Дядя Джайнак будто читал мои мысли.

— Сегодняшний день — наш! И завтрашний день — наш! Солнце, которое светило богатым, будет светить нам. Вода, что текла только в байский арык, будет течь в наш. Земля, которую нашем, теперь наша! Все наше!

Сказав это, дядя Джайнак развел широко руками, показывая и небо, и город, и степь, что лежала за домами и была великой, как сам мир.

Стоявшие перед трибуной заулыбались. Щедро одаривал их Джайнак. Не скупился. Я хоть и не знал, что значит быть хозяином всего, но принял подарок, и сердце наполнилось восторгом, будто в руках моих оказалось сразу и солнце, и небо, и степь. Не обхватишь. Наверное, и люди испытывали то же, что и я, потому что зашумели, выражая свое одобрение.

— А что надо делать хозяину земли? — спросил дядя Джайнак. — Запрячь волов в омач, выйти в поле, запахать его и засеять. Так поступает настоящий хозяин. Никто за нас это не сделает: ни бог, ни святой ни сказочный богатырь. Не выделают они нам кожу, не изготовят сапоги и кавуши, не спрядут нить, не соткут бязь. Только сами, своими руками, своим упорством, своим потом!..

Раньше, как ни трудись, баю все было мало, сколько ни вырасти хлеба или хлопка, половину, а то и две трети отдай ему. А если земля уродила мало, все заберет да еще долг на тебя запишет. У меня за долг и лошадь, и дом, и последний казан взял мингбаши. Это вы знаете И еще знаете, что никто за меня не заступился, даже всевышний, хотя жена моя день и ночь молилась.

Пришла революция, и появился у нас заступник — Советская власть, власть трудящихся. Она прогнала хозяев и вернула нам то, что присвоили они, угнетая и обманывая нас. Сегодня мы можем свободно трудиться, можем вот так, сообща, обсудить, как лучше устроить жизнь каждого.

Открыв рот и навострив уши, я слушал дядю Джайнака. Мне надо было поймать слова, предназначенные для меня. Всем роздал советы: и землепашцам, и ткачам, и башмачникам, а вот о разносчиках лепешек забыл. Или они, эти советы, были у него запрятаны в самом глубоком кармане, на дне, и не сразу их оттуда вытащишь? И я мысленно стал поторапливать дядю Джайнака, чтобы он поскорее добрался до дна и достал наконец совет разносчикам лепешек.

Однако просьбы мои не доходили до пего, и он продолжал говорить о землепашцах, кузнецах и ткачах. Тут я позавидовал своему старшему брату Манзуру, молотку которого было адресовано столько похвал. Надо бросить нанвайство и заняться чем-нибудь другим, подумал я. С тяжелым молотом мне, конечно, не справиться, а вот резать и гнуть железо для ведер мог бы. Тачать сапоги — тоже.

Пока я выбирал себе дело, дядя Джайнак раздал все советы, что были у него припасены. Для разносчиков лепешек, конечно, ничего не осталось. Огорченный я опустил голову. Должно быть, дядя Джайнак заметил это, а может, и не заметил, просто дотянулся до своего глубокого кармана, достал слова, правда, не о нанваях, не о лепешках и не о корзинах. Слова о солнце. Он сказал:

— Для вас взошло солнце свободы, солнце справедливости, солнце доброты. Восходит и солнце просвещения. Тысячу лет мы жили в темноте, редко кто держал в руке чирак — скромный светильник знаний. Остальные не ведали грамоты. Советская власть хочет, чтобы каждый труженик умел читать и писать, чтобы дети посещали новые школы…

Услышав про школу, я поднял голову. Дядя Джайнак сказал это для меня, конечно, для меня. Глаза его внимательно смотрели на первый ряд, где на корточках сидел тот самый Назиркул, которого включили в список школьников после нашего возвращения в Джизак.

Мне хотелось крикнуть: «Это я, дядя Джайнак!

Я все помню. Я пойду в школу».

Не крикнул. Разве крикнешь, когда остальные молчат? Слова о школе не больно взволновали взрослых, а мальчишек, кроме меня, наверное, здесь не было. Однако крикнуть все же хотелось. И когда дядя Джайнак произнес здравицу в честь революции и свободы, взял у стоявшего рядом Абдуллы Ачилова красное знамя и поднял его, я не стерпел:

— Урра!

Как ни странно, голоса своего я не услышал. Желание выразить одобрение охватило всех, кто стоял перед трибуной.

— Урра! Урра!

Я первый раз был на митинге. Никто никогда не учил меня тому, что надо делать в такую минуту. Но учить, оказывается, не надо. Одно чувство охватывает всех — чувство радости, и сдержать его нельзя. Оно выражается криком или песней. И чем громче этот крик, чем дружнее песня, тем выше поднимаешься ты, тем сильнее становишься. Красный отряд снова запел:

Я присоединил свой голос к голосам бойцов отряда. Как получилось, не знаю. Я произносил слова, что запомнились мне еще по дороге к каппону, а их было два: «Революция! Свобода!»

Дядя Джайнак тоже пел, и ревком Хайдарбек пел, и конники пели. Песня гремела над каппоном и была слышна, наверное, во всем Джизаке.

Песней и криками «Ура!» не окончился митинг. Оказывается, нам предстояло решать какие-то очень важные вопросы. Говорю так, потому что ревком Хайдарбек, став рядом с дядей Джайнаком, назвал всех, кто был на каппоне, представителями народа, а посмотрев на мои заплатанные кавуши и рваный чапан, добавил — представителями бедноты. От нашего имени надо было послать телеграмму самому главному защитнику бедноты товарищу Ленину.

Удивительный день! Каждое слово, услышанное здесь, волшебным дождем падало на меня, и я, как весенняя трава, жадно пил его. Своей бедности я уже не стыдился. Не закрывал ладонями дыры на чапане. Высмеивать меня за ветхость одежды некому: толстого Закир-каля на каппоне нет, нет и нарядного Мамараджаба. Все вокруг одеты в старые чапаны, рванью сапоги и кавуши. Для них я свой. Первый раз бедность показалась мне достоинством, и я загордился и своим дырявым чапаном, и своими истерзанными грязью и камнями ногами. Нас много, подумал я. Кто посмеет обидеть?

Об этом сказал ревком Хайдарбек, обращаясь к нам:

— То, что трудовой народ взял власть в свои руки, богатым не нравится. Первую страну свободы и справедливость оии хотят задушить. Со всего света посылают буржуи на нас войска, с ними заодно и те, кого мы свергли и кто надеется вернуть царя и свое богатство. Вы слышали, что на кишлаки нападают банды врагов Советской власти, слышали, что они убивают бедняков-активистов, жгут школы. Они хотят погасить то самое солнце, которое светит нам, греет наши спины. Хотят снова ввергнуть бедняков в вечную темноту, загнать в яму отчаяния и слез. Глубокий зиндан вырыли нам богатеи, такой глубокий, что и дна не видно.

Холодок кольнул мое сердце: неужели погасят солнце? Я понимал, что не о том солнце, которое на небе, говорит ревком. О другом, о солнце, померкнувшем, когда нас всех изгнали из города в мертвую степь. И остальные, наверное, видели погасшее солнце таким же. А может, и другим, еще более страшным. Над всеми висела плеть мингбаши и пристава. Многим пришлось сидеть в настоящем зиндане — тюрьме, вырытой глубоко в земле.