Назир Зафаров - Новруз

— Братья, неужели дадим врагам погасить наше солнце, столкнуть нас в пропасть ночи? Неужели не остановим руку, занесшую над нами кровавый нож?

Хайдарбек сказал это и посмотрел на людей. Он ждал, что они ответят. И люди ответили:

— Не дадим!

— Не дадим! — повторил Хайдарбек. — Отсечем голову змее, что хочет нас ужалить!

Он тронул рукой эфес шашки, и сделал это так решительно, что, ударившись о ножны, он громко на всю площадь щелкнул. Все поняли, не для красоты сабля у ревкома. Когда наступит роковой час, она засверкает на солнце, разя врагов.

— Сила наша, — продолжал Хайдарбек, — в нашей решимости защищать завоевания революции, в нашей сплоченности, верности делу свободы и справедливости. Вы сказали: «Не дадим!» Пусть эти слова дойдут до вождя революции товарища Ленина. Пусть он знает, что бедняки Джизака готовы защищать свободу, что мы не дадим врагам погасить солнце новой жизни. Пусть оно вечно горит над нами!

Народ все прибывал и прибивал. Последнее, сказанное Хайдарбеком, услышал, кажется, весь Джизак. Я так думаю, потому что «Урра!», прозвучавшее в честь солнца, было очень громким. Только весенний гром, прокатывающийся по небу, мог сравниться с ним. Оно оглушило меня.

— Братья! — крикнул Хайдарбек. — Кто за то, чтобы нашу клятву верности передать товарищу Ленину, пусть поднимет руку!

Лес рук вскинулся надо мной. Площадь будто выросла.

Я замешкался, растерянный. Мне очень хотелось вместе со всеми поднять руку, но имел ли на это право мальчишка? Раздумывать, однако, нельзя было. Какие-то мгновения живет этот лес рук. Хайдарбек пытливо вглядывается в лица людей, переходит от одного к другому, сейчас он вернется к первому ряду, где нахожусь я. И когда вернется, то увидит меня, растерянного, с опущенными руками. Значит, без меня уйдет телеграмма о солнце. Никогда, никогда не узнает товарищ Ленин, что и Назиркул хотел быть вместе с другими, что и ему дорого солнце новой жизни.

Смелее, Назиркул! Это я сам себя поторопил. Поторопил и поднял руку.

Стало сразу как-то легко и радостно. Хорошо быть вместе со всеми.

Хайдарбек, конечно, увидел мою руку, когда, оглядев каппон, вернулся к первому ряду. Лицо его было светлым, он улыбался, как бы говоря всем:

— Вы смелые люди. Вы сможете бороться. Вы защитите революцию.

В ответ мы закричали:

— Урра! Урра! Урра!

Это были прекрасные минуты моей юности.

Говорят же: хочешь увидеть солнце — встань пораньше. Мы с отцом вставали, когда солнце еще пряталось на той стороне земли и раздумывало, стоит ли ему появляться над Джизаком.

Видел ли я солнце, не знаю. Глаза мои что-то не поднимались к небу, все смотрели вниз: то в хауз, то в самоварную трубу, то под ноги, что месили грязь. Конечно, не о том солнце я снова говорю, что всходило со стороны степи и день-деньской бродило по небу. О жизни — той жизни, что всходила над нами. Новой жизни. И увидел его в тот день на площади каппона. Раньше ли обычного поднялся я тогда с курпачи, не знаю. Наверное, как всегда, но подоспел к началу митинга и услышал первые слова дяди Джайнака. Выходит, встал раньше обычного.

После того дня я стал думать о новой жизни. Она вроде бы пришла для меня. Все слова дяди Джайнака относились к Назиркулу. Если даже не все, то добрая их половина. Пусть он не назвал разносчика лепешек. Но я готов стать и не разносчиком лепешек, а кузнецом или ткачом, которых он так хвалил.

Вообще с лепешками было покончено. В тот же вечер. Я так и сказал матушке, вернувшись домой с митинга:

— Корзину с лепешками на голову себе больше не поставлю.

Мама, как всегда, подняла руки к небу, призывая на помощь бога. Но бог далеко и, конечно, не услышал ее мольбу. Ближе был отец, он как раз снимал с себя чапан и пристраивал его на гвоздик в потолочной балке. Он сказал:

— Лепешки с земли никто не станет есть.

Он намекал на мое умение ронять все, что я нес.

— Оббо! — воскликнула матушка и снова протянула руки, теперь уже в сторону отца. — Вы забыли, что у него семья, а потребности семьи — это пасть пещеры. Кто наполнит ее?

Пещера напугала отца. Слишком большой показалась ему ее пасть, и он растерянно пожал плечами.

— Может, Назиркул займется другим делом…

Хоть и не приличествовало мальчишке встревать в разговор старших, но я все же встрял: собственная судьба была мне дорога.

— Я буду кузнецом!

Произнесено это было мною так твердо и так решительно, что мама, никогда не принимавшая всерьез изречений собственного сына, с удивлением и настороженностью глянула на меня.

— Кузнецом?!

Вид мой никак не подходил для молотобойца — тощий, нескладный, тонкорукий.

— Кто это вбил в твою голову такую мысль? — спросила она насмешливо. — Или сам решил, сидя на чердаке?

Конечно, я сам решил, правда, не на чердаке, на кап-попе во время митинга, но признаться в этом, значит, вызвать еще большие насмешки. Тут не только матушка, но и отец посмеялся бы вволю. У меня хватило ума сослаться на людей, чей авторитет в доме был непререкаем.

— Ревком Хайдарбек, — сказал я спокойно и с достоинством.

Насмешливая улыбка мгновенно исчезла с лица матушки. Намереваясь что-то сказать до этого, она так и застыла с открытым ртом.

— Постой, постой! — недоверчиво посмотрел на меня отец. — Где это ты разговаривал с Хайдарбеком?

— На каппоне. Там был митинг бедняков.

Это походило на правду. О митинге отец, конечно, слышал. Такое событие не могло пройти незамеченным для джизакского базара. Но как удалось мальчишке вступить в разговор с самим председателем ревкома?

— Так прямо и сказал? — не веря еще моим словам, уточнил отец.

— Главные люди теперь те, кто сеет хлеб и кует железо, — ушел я от прямого ответа. — И дядя Джайнак хвалил хлеборобов, кузнецов, ткачей.

— Их все должны хвалить, — несколько успокоился отец. — Они творят то, чем мы живем. Но ты-то не ткач и не кузнец, за что же хвалил тебя Джайпак-ака?

— Он не хвалил меня, — открыл я правду. — Но похвалит, когда стану к горну.

Теперь можно было посмеяться над глупой мечтой моей. А отец не посмеялся, и матушка не посмеялась. Она заплакала вдруг и, глотая слезы, сказала:

— Ягненочек мой, ту ли дорогу ты выбираешь?

Отец сделался страшно серьезным. Он пристроил наконец свой чапан на гвоздь, почесал бородку, подумал, потом изрек:

— А почему не ту дорогу? И дед твой и отец были кузнецами. Оба дяди стоят у горна, брат Манзур взял молот. Ту, видно, дорогу.

Матушка перестала плакать. В самом деле: судьба человека не им определена, а всевышним. Так она и сказала, добавив не без гордости, что и ее братья — кузнецы.

— Вот видишь, — покачал раздумчиво головой отец. — Не обойти нам кузнечный ряд. Собирайся, сынок, пойдем к Манзуру!