Олег Ерохин - Гладиаторы

Претор Гней Фабий, который всегда старался угодить императору, сразу же ухватился за это дело. Он тотчас же приказал отвести обвиняемого в Мамертинскую тюрьму, где сенатор и находился с того самого времени в ожидании суда.

Среди сенаторов у Публия Сульпиция было немало родственников и друзей; и тех, и других он не раз выручал деньгами. Многие искренне сочувствовали ему: одни помнили его благодеяния, другие надеялись на них, третьи жалели его, жалея в нем себя. И вот теперь они слезно просили императора помиловать его, однако крики их, вначале громкие, постепенно переходили в какое-то невнятное бормотание по мере того, как на их глазах Калигула все больше бледнел, что было верным признаком его гнева.

— Итак, вы хотите, чтобы я простил того, кто насмехался надо мной и кто ненавидит меня! — вскочив, крикнул Калигула, весь дрожа от ярости. — Ну уж нет, я не собираюсь, подобно своему прадеду, божественному Юлию Цезарю, направо и налево миловать врагов, чтобы потом быть ими же заколотым!.. Клянусь Юпитером, я знаю, почему вы защищаете его! Вы сами ненавидите меня! Вы сами с нетерпением ожидаете моей смерти! Чем же тогда Публий Сульпиций хуже вас? Чем же тогда вы его лучше?

Страх, с которым сенаторы встретили слова императора, перерос в ужас, когда он закончил. Калигула мог, чего доброго, расправиться с ними со всеми, а затем, используя право цензора, пополнить сенат, кем ему вздумается. Страх за себя заставил позабыть сенаторов о жалости к злосчастному Публию Сульпицию. Спасая другого, можно, пожалуй, и самому погибнуть, а ведь жизнь у каждого одна. В конце концов, этот богач сам виноват — ему не следовало дразнить императора прекрасными конями, громадными дворцами, роскошными виллами, а пуще того — щедростью да гостеприимством, бросая тень на Калигулу. Многие тут же подумали, что старик, впрочем, был не так уж и добр, как, о нем болтают, — иной раз он давал меньше, чем у него просили.

Стремясь избежать участи злосчастного Публия Сульпиция, сенаторы принялись громко винить себя в собственной глупости и недальновидности, прославляя ум и проницательность Калигулы. Как только они могли позабыть о божественном Юлии, о его подлом убийстве?.. Соря деньгами, этот толстосум, Публий Сульпиций, просто пускал им пыль в глаза, стремясь усыпить их бдительность показной щедростью и притворной мягкостью, чтобы, улучив момент, напасть (да-да, напасть!) на императора и убить его… Конечно, цезарь как всегда прав, а как он прозорлив, а как он велик…

Они так здорово вопили, что Цезонии это показалось забавным, и она, выплевывая косточки вишен, стала стараться попасть в орущие рты. Шум еще больше увеличился, когда Мнестер, опустившись рядом с сенаторами на колени и поставив перед собой снятое со стола блюдо, принялся отбивать шутовские поклоны, громко стукая в него лбом. Его поза изображала истовое раболепие сенаторов, а звук, получающийся при этом, символизировал обширные пустоты в содержимом их величественных голов.

Шутка мима отвлекла Калигулу от его божественного гнева, превратив злобу к сенаторам в отвращение. Поэтому на этот раз император ограничился лишь тем, что принялся пинать их податливые тела ногами, крича:

— Подлые псы! Вы, ползая на брюхе, только и выжидаете, как бы цапнуть руку, которую вы лижите! Убирайтесь вон! Все вон!

Когда сенаторы, кланяясь и рыдая, наконец покинули «гостеприимные» покои, несколько ужимок Мнестера развеселили императора, и через некоторое время супруги по-прежнему смеялись, как будто позабыв о происшедшем.

Однако Калигула, забывшись, ничего не забыл. Он ожидал услышать просьбу, но Бетилен Басс, говоривший от имени сенаторов, скорее требовал, нежели просил, скорее обвинял его, императора, в неблагодарности, нежели просил его, императора, о милости.

Впервые за три года его правления не зазнавшийся одиночка, но без малого треть сената осмелилась возразить ему, правда, спрятав это возражение в обертку верноподданнической просьбы. Калигула, сам в свое время немало попресмыкавшийся перед Тиберием, слишком хорошо знал цену слезам и мольбам, чтобы в них поверить. Они, видно, считают его дурачком, раз думают, что за их приторной лестью и показной преданностью он не разглядит их презрение к нему и их неверности.

Вечером этого же дня, сразу после ужина, когда Цезония уже удалилась в опочивальню, к императору пожаловал Каллист.

— А, Каллист… Ну что, придумал, как мне вразумить этих лжецов-сенаторов, этих прихвостней Сеяна, которые только и знают, что врут, будто любят меня? — спросил, покачиваясь, Калигула своего фаворита (за день цезарь успел опорожнить изрядное количество кубков).

— Кое-что я могу предложить тебе, божественный… — негромко ответил Каллист вкрадчивым голосом. — Двое из негодных сенаторов, дерзнувших сегодня возражать тебе, — Бетилен Басс и Аниций Цериал — были у Публия Сульпиция на том самом пиру, когда он осмелился оскорбить тебя. Этого чревоугодника скоро будут судить — так пусть же они, так распинавшиеся в любви к тебе, на деле докажут ее, выступив свидетелями в суде. А когда Публий Сульпиций с их помощью опустится в Орк, у них, небось, поубавится охота и льстить, и злословить, да и другие прикусят язык!

Калигуле понравилась задумка грека, и он приказал хитрецу обрадовать ничего не подозревающих сенаторов представляемой им возможностью доказать искренность своих чувств к нему. (А также Каллист должен был проследить, достаточно ли велика будет их радость.)

В тот же вечер Каллист вызвал Сарта и заперся с ним в своем кабинете, поставив у двери глухонемого ассирийца, верного своего слугу, чтобы помочь какому-нибудь любопытному рабу или вольноотпущеннику избежать соблазна подслушать разговор двух старых приятелей.

— Ну вот, теперь императору, который так хочет быть богом, останется недолго ожидать приобщения к сонму бессмертных, — проговорил Каллист, убедившись, что верный раб занял свое место и дверь надежно заперта. — Сенаторы Бетилен Басс и Аниций Цериал помогут ему в этом. Бетилен Басс давненько беспокоится, как бы божественный Калигула не задержался больно долго на нашей презренной, недостойной его величия земле; да и Аниций Цериал вряд ли захочет его насильно удерживать. В этой истории с Публием Сульпицием, которую ты, разумеется, не раз уже слышал, император приказал им сыграть немалую роль: они должны будут, выступив на суде, подтвердить, что старый сенатор действительно был неуважителен к императору. Затем как верные слуги они обязаны будут доложить Калигуле о выполнении его поручения — я постараюсь, чтобы цезарь захотел лично услышать от них о том, какими преданными ему они оказались. Наше же дело — направить их ленивые руки туда, куда они стремятся в своих мечтаниях. Ты должен будешь намекнуть достойным сенаторам, что неплохо было бы им воспользоваться встречей с Юпитером Латинским (так в последнее время все чаще изволит именовать себя наш цезарь), чтобы помочь ему отправиться на свой Олимп. Ну а я постараюсь, чтобы у них при этом не возникло никаких досадных препятствий. Думаю, что путешествие в суд даст нашим уважаемым сенаторам достаточный заряд бодрости, чтобы справиться с этим делом.