Олег Ерохин - Гладиаторы

Марку уже приходилось убивать — там, на арене… Теперь перед ним был враг, грязный соглядатай, ничего, кроме отвращения, не вызывавший. Правда, убивать всегда страшно, но Марк — воин, а воин убивает, расплачиваясь за право убить риском быть убитым.

Марк ухватил за плечо Кривого Тита. Привратник поспешно распахнул калитку, и молодой римлянин быстро потащил бывшего преторианца от дома Корнелия Сабина с твердым намерением выполнить приказ.

Кривой Тит несколько раз дернулся, пытаясь вырваться. Поняв, что его зажали крепко, он взмолился:

— Ради всех богов Рима, отпусти меня, Марк! Я готов поклясться, что не выдам вас… Чем? Чем поклясться тебе?

Извиваясь, Кривой Тит жалобно лепетал о милости все то время, пока Марк тащил его. Но вот Марк остановился. Тит понял — истекают его последние мгновения…

— Отпусти меня, Марк! Ради твоей матери, ради твоего отца отпусти! Раз ты опасаешься, что я расскажу о вас, то отрежь мне язык, но оставь мне жизнь… Жизнь!..

Кривой Тит подвернул ноги.

Марк не был бесчувственным, и мольбы ищейки его тронули. Одно дело — убивать, видя перед собой противника, способного сразить тебя, если ты не опередишь его, а другое — убивать беззащитного, хотя и негодяя. Марк стремился стать настоящим воином, а не палачом…

Молодой римлянин сорвал с себя плащ и разорвал его на полосы. Стараясь не слушать повизгивания Тита, он сжал его голову и запихал ему в рот до самого горла кляп, скомканный из одной с полосы, а другими связал ему руки и ноги. Затем он перекинул Тита за забор ближайшего дома. За забором этого дома был пышный сад, и Марк решил, что раньше, чем следующим утром, бывшего преторианца не обнаружат, потому что вряд ли хозяину или кому-то из слуг вздумается гулять в саду ночью. А за ночь им удастся отъехать от Рима достаточно далеко, чтобы не опасаться погони.

Покончив с Титом, Марк побежал к дому Корнелия Сабина…

Упав на холодную землю сада, Кривой Тит некоторое время лежал без движения. «Спасен! Спасен!» — все пело в нем, но по мере того, как холод земли просачивался сквозь тунику в его тело, радость его уменьшалась, постепенно сойдя на нет. Он был жив, жив! — а живое тело хочет есть и пить, живому нужны сестерции, это только мертвому ничего не нужно. Теперь надо было думать, как выбраться из сада и заработать на полученной с таким риском информации. Что же касается клятв насчет молчания, которыми он во множестве одарил молодого невежу, кинувшего его с такой высоты о землю ничуть не беспокоясь об его здоровье, то о них нечего было вспоминать.

Кривой Тит и в самом деле служил Каллисту. А получилось это так. На следующий день после того, как было совершено неудавшееся покушение на Калигулу и Марка препроводили в Мамертинскую тюрьму, Кривой Тит обратился с доносом к Кассию Херее: он хорошо слышал, как Пет Молиник склонял Марка к побегу по пути в Мамертинскую тюрьму, и о таком нарушении долга преторианца трибуну претория, наверное, небезынтересно узнать. Тит хотел выслужиться перед Кассием Хереей, трибуном претория, но вместо награды или, на худой конец, обещания награды Кассий Херея велел его высечь. Трибун не любил доносчиков, а свой приказ он объяснил тем, что Тит, видите ли, обратился с доносом через голову старшего по званию: Титу следовало-де нажаловаться центуриону.

Разобидившись на свое начальство, оказавшееся столь неблагосклонным к его усердию, Кривой Тит решил предложить свои способности в другом месте. На следующий день после порки он купил у центуриона однодневный отпуск (как в те времена было заведено) и добился приема у Каллиста, используя для этого накопленные им на службе сестерции. Каллисту он рассказал не только все, что знал о преторианцах — кто, когда и почему хулил императорскую власть, — но и предложил свои услуги. Грек нуждался в пронырливых и усердных, поэтому взял его к себе в агенты, добившись для него досрочного увольнения из гвардии. После убийства Калигулы и провозглашения Клавдия императором Каллист поручил Кривому Титу следить за своими недавними партнерами — за теми, с которыми он замышлял убийство Калигулы и которые ничего не подозревали о его планах насчет Клавдия. Кривой Тит истово взялся за дело, и эта добросовестность едва не избавила его от всех забот, которые несет с собою жизнь.

Тит напрягся, пытаясь хотя бы ослабить путы. Нет, связан он был на совесть… Ах, жалость какая! За те важные сведения, которыми он располагал, Каллист, конечно же, его примерно наградил бы, но как эти сведения греку сообщить? Дождаться утра, когда его, разумеется, заметят? Но утром подробности о побеге преторианцев не будут стоить ни асса, потому что беглецов уже невозможно будет настичь. Надо освободиться от веревок немедленно! Но как? Поднять шум — авось, проснутся обитатели дома? Но хозяевам наверняка захочется узнать, как это он оказался ночью в их саду, да еще и связанным. Ему придется что-то врать, не может же он рассказать все, как было, ведь тогда освободители его могут прикончить его, чтобы без помех самим доложить обо всем Каллисту и получить награду. Достоверное же вранье придумать совсем не просто, да и поверят ли? А если не поверят, то засадят в какой-нибудь чулан дожидаться утра, чтобы утром сдать его для выяснения всех обстоятельств городским стражникам. Нет, это не годится. Лучше всего выбраться из сада немедленно и тайно, не тревожа ни хозяев, ни тупоумных блюстителей порядка.

Для начала нужно избавиться от пут и от противного кляпа.

Кривой Тит, приподняв голову, огляделся: нет ли поблизости чего-нибудь острого, что можно использовать вместо ножа? Сверху на ищейку смотрела полная луна, так что видимость для ночи была неплохая. Тит хотел отыскать глазами какую-нибудь забытую лопату, чтобы попытаться о ее край перерезать полосы плаща, стягивавшие его руки и ноги, но ничего похожего на лопату или тяпку поблизости не было видно. Хотя…

В десяти шагах от того места, куда Марк сбросил Тита, стояла крытая деревянная беседка, вся обвитая плющом. У двери ее на низком постаменте раскорячивался мраморный тритон на мраморном дельфине. В руке тритон держал трезубец, занесенный над мраморной змеей у его ног: наверное, скульптура изображала борьбу моря, представляемого тритоном, и суши, представляемой змеей, за пространство. Трезубец был не мраморный, но медный, и зубья его, возможно, были острые…

Кривой Тит шевельнулся, собираясь ползком добраться до тритона. Но тут его остановил дурной крик какой-то птицы, напоминавший кашель. Крик этот раздался совсем рядом: Титу показалось, что источник его находится прямо над ним.

Кривой Тит медленно повернул лицо кверху: шум, поднятый им, как оказалось, разбудил павлина, облюбовавшего для сна толстую ветку и в самом деле прямо над ним. Павлин теперь недовольно таращился на него, слегка покачиваясь со сна. Тит замер. Павлин курлыкнул еще раз, уже спокойнее, и Тит почувствовал, как по шее его растеклось что-то теплое. В нос ему ударил едкий запах птичьего помета. Тит не шевельнулся.