Александр Юрченко - Фёдор Курицын. Повесть о Дракуле

В Маркове, близ Вильно, княжну встретили маршалок Станислав Стромилов, князья Константин Острожский, Иван и Василий Глинские в сопровождении знатных дворян. С ними была прислана карета жениха, запряжённая восемью серыми жеребцами. Шлеи на них были из зелёного бархата, а металлические части упряжи блистали позолотой. Памятуя наказ батюшки, княжна отказалась пересесть в карету и продолжила путь в своих санях.

За три версты до Вильно Елену встретил жених. Александр Казимирович приехал к невесте верхом на жеребце. Остановившись возле саней невесты, он приказал расстелить по земле червлёное сукно. Однако бояре покрыли литовское сукно своим – из «камки бурской с золотом». Так что, спешившись, жених шёл по своему сукну, а невеста – по привезённой отцовской камке. В середине дорожки они встретились, подали друг другу руки, сказали несколько ласковых слов. Так вместе, он на коне, она в санях, богато украшенных, они прибыли во дворец.

Ещё при въезде княжна подивилась красоте литовской столицы, большинство домов которой было построено из камня под красной черепицей.

Дворец находился на невысоком холме, и из окна спальни Елены хорошо видна была площадь, мощённая булыжником, рядом ратуша, недалеко от неё латинская божница.

– А где наша греческая церковь? – поинтересовалась Елена. К счастью, она оказалась близко, с другой стороны костёла.

Решено было обедню отслужить в греческой церкви, а венчание в латинской.

Как и желал государь, дочь его готовили к церемонии по русскому обычаю. Боярыни, сопровождавшие княжну, расплели ей косу, положили на голову кику – убор замужней женщины, покрыли покровом и обсыпали хмелем.

Обедню отслужили в греческой церкви Святой Богородицы, Александр ждал супругу у дверей храма. Затем все вместе в сопровождении литовских панов и свиты княгини Елены направились в латинскую церковь Святого Станислава, впереди шёл поп Фома с крестом и архимандрит Виленский Макарий, наместник киевского митрополита.

Во время венчания, совершавшегося по католическому обряду, поп Фома упорно читал православные молитвы, княгиня Мария Ряполовская держала венец над головой невесты, а дьяк Василий Кулешин – скляницу с вином.

Александр и его брат, епископ Фредерик, не скрывали своего неудовольствия. Они бранили отца Фому и княгиню Марию, но успеха не имели: и поп, и княгиня продолжали упорно исполнять государев наказ.

По совершению обряда Александр торжественно принял бояр Иоанна и закатил пир горой. По всей Литве, в городах больших и малых, началось веселье. Русские люди, составлявшие большую половину населения Великого княжества Литовского, видели в молодой княгине заступницу их прав и греческой веры.

В то утро Иоанн Васильевич трижды посылал за супругой своей, великодержавной Софьей Фоминичной, и каждый раз дворецкий, князь Петр Шастунов, возвращался ни с чем.

– Сказывают девки Софьи Фоминичны, что больна она, – испуганно разводил руками князь. – Заперлась в опочивальне и не выходит.

Иоанн Васильевич недовольно наморщил лоб. Литовский посол просил Великую княгиню принять его, а он, государь всея Руси, простиравшейся от Великого Новгорода до Югорской земли и далее за Камень-гору, не ведает, что деется в опочивальне супруги своей. Что ответить Станиславу Петряшкевичу?

И, слава Богу, что не ведает, потому что, если бы ведал, перестал бы уважать супругу свою и бояться – в глубине души чувствовал Иоанн Васильевич превосходство её в знании манер, этикета и придворных тонкостей.

Зашёл государь самолично в хоромы Великой княгини, выгнал всех слуг из светлицы, приложил ухо к массивной дубовой двери. Тихо в опочивальне. Хорошо держат звук толстые каменные стены. На славу постарался Аристотель Фиорованти, выстроив для царевны Софьи первый на всю Москву каменный терем.

А Софья Фоминична рыдала… Рыдала навзрыд, по – бабьи, горько, с всхлипываниями, переливами и завываниями.

Если кто увидал бы в эту минуту её, уткнувшуюся красным распухшим носом в высокие великокняжеские подушки, бьющую в бессильной ярости белыми полными руками по мягкой пуховой перине, ни за что не признал бы царевну Цареградскую.

И сказал бы такой очевидец сам себе: «Ну, баба, чисто баба. С глазами на мокром месте, с руками из белого теста. А чего ревёт, как белуга? Так за грехи свои всегда горестно расплачиваться».

Но грехов за собой Софья Фоминична как раз и не знала. Наоборот, жизнь в холодной недружелюбной Московии представлялась ей подвигом. Только во имя чего? В этом-то она и не могла дать себе отчёта. Оттого жалела себя всё больше и дольше.

Вспомнился переезд из Рима в Москву. Как принимали её во Пскове и Великом Новгороде! Во всю звонили колокола на старых церквях, повсюду привечали хлебами да свадебными дарами. Но как обманулась она первым впечатлением. Только и было несколько счастливых минут, так это те первые шаги по незнакомой земле. А что дальше радостного было, никак не упомнит царевна. Разве что рождение первенцев Феодосии, Елены и Василия. Но даже эти мгновения были омрачены смертью Феодосии, умершей во младенчестве. Как негодовал Иоанн. «Не уберегла!» Кричал, топал ногами, неистовствовал вместо того, чтобы поддержать, успокоить молодую мать и жену участием и добрым словом.

Дальше – больше. Когда прошёл слух, что Ахмат-хан идёт на Москву со всей своей Большой Ордой, отправил её Иоанн с малыми детьми на Белоозеро, ко двору князя Михаила Андреевича. В провожатые дал отряд стрельцов во главе с воеводой и великокняжеским конюшим, боярином Василием Тучко Морозовым. Наказал боярину, не дай Господь с ним, государём нашим, что случится, за жизнь семьи побеспокоиться.

Старые бояре Ощеря, Мамон отговаривали супруга её от военной баталии, советовали, как всегда, данью отделаться. Да сын Иоанна от тверской княжны Иван Иванович на сражении настоял, вывел полки на реку Угру, землю московскую отстоял. После этого в героях ходить стал. Её же большие бояре и князья едва ли не в измене обвинили. Мол, подло бежала из Москвы, великокняжеский род опозорила. А что Иоанн? Ни слова в защиту. Отмалчивался да отмахивался, стерёгся этих слухов. Будто не он приказ бежать на Белоозеро давал.

А к родным её как отнёсся? Брата Андреаса не привечал, ни в грош не ставил. Клочка земли в Москве не выделил. Когда же брат заговорил, что, как наследник трона, может передать права на корону Цареградскую, не безвозмездно, конечно, только посмеялся Иоанн Васильевич. А король французский Карл Восьмой, так тот соблазнился посулами Андреаса, не дурак ведь, наверное, всерьёз предложение братца принял. За права на Константинополь, Трапезунд и Сербию пожаловал Андреасу пенсион в 4300 дукатов в год, земли с доходом в 5 тысяч дукатов и войско в 100 ландскнехтов.