Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 1

Почему?

Потому, что она не хочет возбудить ненависть моей семьи.

Предложите ей большую сумму, состояние.

Она не хотела бы, как она говорит, совершить смертный грех, чтобы стать королевой мира.

Надо ее изнасиловать или прогнать, изгнать ее от вас.

Я не могу первого, и не могу заставить себя прибегнуть ко второму.

Убейте ее.

Это случится, если я не умру первый.

Ваше Превосходительство достойны сожаления.

Ты никогда не ходил к ней?

Нет, потому что я мог бы в нее влюбиться, и если бы она была по отношению ко мне такой же, какова она здесь, я бы стал несчастен.

Ты прав.

Став свидетелем этих сцен и удостоившись этих диалогов, я стал любимцем этого сеньора. Он допустил меня на вечернее собрание, состоящее, как я уже говорил, из женщин в возрасте и мужчин-остроумцев. Он сказал мне, что там я познаю науку гораздо более важную, чем философия Гассенди, которую я изучал тогда по его распоряжению, вместо перипатетиков, которых он высмеивал. Он дал мне наставления, соблюдения которых он от меня потребовал, чтобы я мог участвовать в его собраниях, где вызвало бы удивление появление мальчика моего возраста. Он приказал мне никогда не вступать в разговор, кроме как для того, чтобы ответить на вопросы о фактах, и особенно не высказывать никогда своего мнения по любому вопросу, потому что в пятнадцать лет я не смел его иметь. Строго соблюдая его приказы, я много выиграл в своем достоинстве, и вскоре стал домашним ребенком для всех дам, которые туда приходили. Видя во мне молодого аббата без прихода, они хотели, чтобы я их сопровождал, когда они шли проведать своих дочерей или племянниц в приемные монастырей, где те жили в пансионе, ходил к ним домой в любое время, никто меня не объявлял; меня ругали, когда я пропускал неделю, не повидавшись, и когда я входил в помещение девиц, я слышал, как они тревожно вскрикивали, но называли себя глупыми, когда видели, что это всего лишь я. Я находил их доверие очаровательным. Г-н де Малипьеро развлекался перед обедом, расспрашивая меня о преимуществах, которые доставлял мне прием, оказываемый респектабельными дамами, с которыми я знакомился у него, говоря мне, еще до того, как я ему отвечал, что они — сама мудрость и что все считали бы меня подлецом, если бы я сказал что-нибудь против их хорошей репутации, которой они пользуются в свете. Он этим дал мне мудрый намек о сдержанности. У него я познакомился с г-жой Манцони, женой государственного нотариуса, с которой у меня был случай поговорить. Эта достойная дама внушила мне самую большую привязанность. Она преподала мне уроки и очень мудрые советы, такие, что если бы я им следовал, моя жизнь не была бы бурной, и соответственно, со мной бы не случилось ничего, достойного сегодня быть описанным.

Большое количество прекрасных знакомств с женщинами, относящимися к кругу так называемых комильфо, внушило мне желание нравиться лицом и элегантностью манер, но мой кюре вознамерился унять это желание, в согласии с моей доброй бабушкой. Однажды, отозвав меня в сторону, он сказал мне медовым тоном, что в положении, которое я занимаю, я должен был бы думать о том, как угодить Богу своей душой, а не людям своим лицом: он осудил мою прическу, слишком сложную, и тонкий аромат моей помады: он сказал мне, что дьявол тащит меня за мои волосы, что я буду отлучен от церкви, если продолжу ухаживать за ними, процитировав слова экуменического совета: «Clericus qui nutrit comam anathema ail» [24] Анафема священнику, который отрастит волосы. .

Я ответил ему, сославшись на пример сотни аббатов, не выглядевших отлученными от церкви и казавшихся благополучными, которые пудрились в три раза чаще меня, которые душились амброй и пользовались помадой, которая убила бы беременную женщину, в то время как моя, пахнущая жасмином, вызвала комплименты во всех компаниях, где я бывал. Я, наконец, сказал ему, что если бы я захотел вонять, я стал бы капуцином, и что мне очень жаль, но я не подчинюсь ему. Через три или четыре дня он убедил бабушку позволить ему войти в мою комнату рано, так что я еще спал. Она клялась мне потом, что если бы она знала, что он хотел сделать, она не открыла бы ему дверь. Мой брат Франсуа, который был в другой комнате, увидел его и не помешал ему. Он даже радовался, потому что, пользуясь париком, завидовал красоте моих волос.

Он всю жизнь был завистником, сочетая, уж не знаю как, зависть с дружбой; этот его недостаток теперь должен был бы умереть от старости, как и все мои.

Я проснулся, когда дело было уже завершено. После сделанного, кюре удалился, как ни в чем не бывало. Мои руки открыли мне весь ужас этого невероятного наказания. Какой гнев! Какое возмущение! Какие планы мести, после того, как, с зеркалом в руке, я увидел, в какое состояние привел меня этот дерзкий священник! Моя бабушка прибежала на мои крики, мой брат смеялся. Старая женщина немного успокоила меня, согласившись, что кюре превысил допустимые пределы исправления. Решив отомстить, я оделся, вынашивая в душе сотню черных планов. Мне казалось, что по всем законам я имею право на месть. Когда театры открылись, я вышел в маске и пошел к адвокату Каррара, которого знал через г-на Мальтипьеро, чтобы спросить, могу ли я атаковать кюре с позиций закона. Он сказал мне, что некоторое время назад была разрушена семья, потому что глава ее отрезал усы у купца — славонца, что значительно меньше, чем вся шевелюра, и что, таким образом, стоит мне только приказать вызвать кюре в суд или затеять внесудебное разбирательство, чтобы заставить его дрожать от страха. Я приказал ему действовать и сказать вечером г-ну Малипьеро, почему он не увидит меня за ужином. Было очевидно, что я не могу выйти без маски, пока мои волосы не вернутся. Я пообедал с братом, весьма дурно. Эта беда ввергла меня в необходимость лишить себя тонкого стола, к которому меня приучил г-н Малипьеро, и эта проблема была не из наименьших, что я вынужден был вынести из-за поступка насильника кюре, моего крестного! Гнев, который меня охватывал, ввергал меня в слезы. Я был в отчаянии, что это оскорбление носило само по себе характер комический, который делал меня смешным, что я выглядел более опозоренным, чем жертвой преступления.

Я лег спать рано, и хороший десятичасовой сон остудил мой пыл, но не уменьшил решимость отомстить компетентным образом. Так что я оделся, чтобы идти готовить внесудебное постановление, к г-ну Каррара, когда увидел перед собой искусного парикмахера, которого знал через мадам Контарини. Он сказал мне, что г-н Малипьеро послал его мне, что он уберет мне волосы так, что я смогу выходить, потому что он хотел, чтобы я имел возможность прийти обедать к нему в тот же день. Рассмотрев нанесенный ущерб, он сказал со смехом, что я должен только предоставить ему возможность действовать, заверив, что он вернет мне возможность выходить, причесанным еще более элегантно, чем раньше. Этот умелый мальчик зачесал волосы спереди на место срезанных, сравняв их и пригладив щеткой так хорошо, что я был доволен, удовлетворен и отмщен. Я мгновенно забыл обиду; я пошел сказать адвокату, что больше не хочу мстить, и полетел к г-ну Малипьеро где случилось так, что я встретил кюре, которому, несмотря на мою радость, я послал взгляд, мечущий молнии. Никто не говорил об этом деле, г-н Малипьеро приглядывал за всем, и кюре ушел, безусловно, раскаиваясь в содеянном, потому что моя прическа была настолько популярна, что он счел за лучшее удалиться. После отъезда моего жестокого крестного, я не стал скрываться от г-на Малипьеро: я сказал ему прямо, что буду искать другую церковь, потому что абсолютно не желаю быть прихожанином той, где служит человек, способный на такие поступки. Мудрый старик мне сказал, что я прав. Это был способ поощрить меня сделать все так, как хотелось. Вечером весь народ, который уже знал историю, осыпал меня комплиментами, уверяя, что нет ничего более красивого, чем моя прическа. Я был счастливейшим из всех мальчиков, и еще больше рад тому, что прошло уже две недели после того, как это случилось, а г-н Малипьеро не заговаривал со мной о том, чтобы вернуться в церковь. Одна моя бабушка досаждала мне, постоянно твердя, что я должен туда возвратиться.