Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 1

В день 19 марта, в который я должен был в четыре часа дня подняться на кафедру, чтобы читать мою проповедь, у меня не хватило духу отказать себе в удовольствии пообедать с графом де Мон-Реал, который жил около меня и который пригласил патриция Бароцци, того, что после Пасхи должен был жениться на его дочери графине Люсии. Я был еще за столом со всей прекрасной компанией, когда пришел клерк сказать мне, что меня ждут в ризнице. С полным желудком и смутной головой, я иду, я бегу в церковь, я всхожу на кафедру. Я очень хорошо говорю вступление и перевожу дух. Но как только произносится первая сотня слов повествования, я уже не знаю, что говорю и что я должен сказать, и, пытаясь продолжить, я мелю ерунду, и единственное, чего мне удается достичь, это глухой шум обеспокоенной аудитории, ясно видящей мое поражение. Я ищу выход из церкви, мне кажется, что я слышу смех, я теряю голову и надежду получить профессию. Могу заверить моего читателя, что у меня так и нет уверенности, притворился ли я, что упал в обморок, или сделал это всерьез. Все, что я знаю, это что я упал на пол кафедры, сильно стукнувшись головой о стену и мечтая разбить лоб. Два клирика подхватили меня и отвели в ризницу, где, не сказав никому ни слова, я взял пальто и шляпу и пошел домой. Закрывшись в своей комнате и притворившись, что меня нет, я облачился в короткое пальто, такое, что носят аббаты в провинции, и, положив в чемодан свой несессер, пошел к бабушке попросить денег, и я отправился в Падую сдавать мои терцины. В полночь я туда приехал, поспал сначала у моего доброго доктора Гоцци, которому не потрудился рассказать о своих бедствиях. Проделав все, что нужно для моей докторантуры на следующий год, я после Пасхи вернулся в Венецию, где нашел свое несчастье забытым, но вопрос о том, чтобы стать проповедником, уже не стоял. Меня это вполне утешило. Я полностью отказался от этого ремесла.

Накануне Вознесения муж мадам Мандзони представил меня молодой куртизанке, которая была тогда в Венеции на слуху. Ее звали Кавамакчи, что означает красильщица, потому что ее отец работал красильщиком. Она хотела, чтобы ее звали Преати, потому что это была ее фамилия, а друзья называли ее Джульеттой, — именем, данным ей при крещении, и она была довольно миловидной, чтобы иметь право попасть в историю. Известность этой девушки происходила от того, что маркиз Санвитали, из Пармы, заплатил сто тысяч экю в качестве платы за ее благосклонность. В Венеции только и говорили о ее красоте. Те, кто мог прийти к ней поговорить, полагали себя счастливыми, а те, кто был допущен в ее компанию — очень счастливыми. Поскольку я несколько раз упомяну о ней в этих воспоминаниях, читателю будет интересно узнать в двух словах ее историю.

В году 1735, четырнадцати лет, Джульетта носила крашенное платье, позаимствованное у знатного венецианца по имени Марко Муаццо. Этот нобль, найдя ее очаровательной, несмотря на ее бедные наряды, зашел как то к ее отцу с очень известным адвокатом по имени Бастьен Учелли. Этот Учелли, удивленный более романтической и игривой натурой девушки, чем даже ее красотой и прекрасной фигурой, поселил ее в хорошо обставленной квартире, дал ей учителя музыки и сделал своей любовницей. Во время праздника Фуар он взял ее с собой на променаду Листон, где она удивила всех любителей. За шесть месяцев она стала достаточно музыкальной, чтобы получить ангажемент, и антрепренера, который взял ее в Вену, играть роль Кастрата в опере Метастазио. Адвокат решил ее оставить, передав богатому еврею, который, одарив ее бриллиантами, оставил ее тоже. В Вене ее прелести принесли ей аплодисменты, которых она не могла бы получить лишь за свой талант, который был ниже, чем посредственным. Толпе обожателей, поклонявшихся идолу и обновлявшихся от недели к неделе, положила предел ее величество Мария-Терезия, уничтожившая этот новый культ. Она приказала новому божеству покинуть пределы столицы Австрии. Граф Бонифацио Спада сопроводил ее в Венецию, откуда она уехала петь в Парму. Там она влюбилась в графа Жака Санвитали, но без результата, так как маркиза, не собираясь терпеть насмешек, влепила ей пощечину в своей собственной ложе при некоторых обстоятельствах, в которых виртуозка показалась ей дерзкой. Эта обида отвратила Джульетту от театра до такой степени, что она заявила, что покидает театр навсегда. Она вернулась на родину. Имея устойчивую репутацию позорно изгнанной из Вены, она не могла рассчитывать сделать карьеру. Это было клеймо. Когда хотели сказать плохо о певице или танцовщице, говорили, что она побывала в Вене, где ее презирали до такой степени, что императрица не сочла нужным ее даже преследовать.

Г-н Стефано Кверини из Папозо стал ее первым официальным любовником, а через три месяца — альфонсом, потом, весной 1740 года, маркиз де Санвитале объявил себя ее любовником. Он начал с того, что дал ей сто тысяч текущих дукатов [26] разменная венецианская монета. . Чтобы помешать разговорам в свете о том, что такая непомерная сумма объясняется его слабостью, он сказал, что этого едва хватило, чтобы загладить обиду от пощечины, которую его жена влепила виртуозке. Джульетта, однако, никогда не признавала этого и была права; отдавая должное героизму маркиза, она была бы опозорена. Пощечина затмила бы обаяние ее победы над светом, выдав ее истинную стоимость.

В следующем 1741 году г-н Мандзони представил меня этой Фрине как молодого аббата, начинающего делать себе имя. Она жила в Сан-Патерниано рядом с мостом, в доме, принадлежащем г-ну Пьяи. Я ее увидел в обществе шести — семи постоянных поклонников. Она небрежно восседала на софе рядом с Кверини. Ее личность меня удивила, она сказала мне тоном принцессы, глядя на меня, как если бы меня ей продавали, что она не прочь со мной познакомиться. Прежде, чем она предложила мне сесть, я, в свою очередь, огляделся вокруг. Комната была небольшая, но освещена не менее чем двадцатью свечами. Джульетта была красавицей высокого роста, восемнадцати лет, ослепительной белизны, с алыми щеками, красными губами; черные, изогнутые и очень близко посаженные брови показались мне искусственными. Два ряда прекрасных зубов скрадывали впечатление, что ее рот слишком велик. К тому же она старалась всегда улыбаться. Ее шея являла собой красивый и полный постамент, на котором искусно покоилась шаль, создавая впечатление, что за ней скрываются желанные яства, но мне так не показалось. Несмотря на кольца и браслеты, я заметил, что ее руки были слишком большие и слишком мясистые, и, несмотря на искусство, с которым она старалась не показывать своих ног, домашние туфли, видневшиеся из-под платья, поведали мне, что ноги были такие же крупные, как она сама: пропорция, неприятная не только для китайцев и испанцев, но и для всех ценителей. Хотят, чтобы высокая женщина имела маленькие ножки: таков был вкус г-на Олоферна, который иначе бы не счел очаровательной мадам Юдифь. И Sandalia eius, говорит Святое Писание, rapuerunt oculos eius [27] И ее туфли приковали его взоры — кн. Юдифь. .