Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 1

После чего я перестал разговаривать, делая вид, что задремал, а они стали говорить тихо; потом Мартон сказала мне, чтобы я шел ложиться в постель, и они последуют этому примеру, когда увидят, что я заснул. Нанетт также обещала мне это; тогда я повернулся к ним спиной, и, раздевшись догола, лег на кровать и пожелал им спокойной ночи. Сначала я притворялся спящим, но четверть часа спустя заснул по-настоящему. Я проснулся, только когда они пришли в постель; но сначала я повернулся, чтобы снова заснуть, и начал двигаться, лишь когда убедился, что они заснули. Если они и не спали, очевидно, они создавали видимость этого. Они повернулись ко мне спиной, и мы остались в темноте. Я начал с той, к которой был повернут лицом, не зная, была ли это Нанетт или Мартон. Я нашел ее свернувшейся в клубок и завернувшейся в рубашку, но не стал торопиться, и, продвигаясь в своем предприятии лишь самыми маленькими шажками, привел ее к осознанию, что наилучшее, что она может делать — это притвориться спящей и предоставить мне возможность действовать. Мало-помалу я развернул ее, мало-помалу она сама развернулась, и мало-помалу, с помощью последовательных перемещений и очень медленно, но чудесным образом в согласии с природой, она оказалась в позиции, в которой не смогла бы предложить мне ничего более приятного, чем проявиться. Я начал дело, но чтобы делать его хорошо, мне нужно было, чтобы она согласилась, так, чтобы не иметь больше возможности уклоняться, и природа, наконец, заставила ее решиться на это. Я нашел первую из них свободной от сомнений, и, не имея оснований сомневаться не только в причиняемой боли, но и в том, что ее готовы были терпеть, был этим удивлен. Будучи обязанным свято уважать предрассудок, которому я был обязан наслаждением, сладость которого вкусил первый раз в жизни, я оставил жертву в покое, и повернулся в другую сторону, чтобы проделать то же самое с сестрой, которой приходилось полагаться всецело на мою признательность.

Я нашел ее лежащей неподвижно, в позе, которую принимают, когда глубоко спят без всяких опасений, лежа на спине. С величайшими предосторожностями, остерегаясь малейшей опасности ее разбудить, я начал угождать ее душе, будучи убежден, что это для нее совершенно внове, как и для ее сестры; и я продолжал пребывать в этом убеждении, пока не ощутил очень естественное движение, без которого мне было бы невозможно увенчать труд; она помогла мне торжествовать, но во время кризиса она оказалась не в силах продолжать притворство. Она выдала себя, сжав очень плотно меня в своих объятиях и впившись своим ртом в мой. После чего я сказал ей:

— Я уверен, что вы Нанетт.

— Да, и я полагаю себя счастливой, как и моя сестра, если только вы честны и постоянны.

— До самой смерти, мои ангелы; все, что мы сделали, это дела любви, и больше нет вопроса об Анжеле.

Затем я попросил их подняться, чтобы зажечь свечи, и Мартон сотворила эту любезность. Когда я увидел Нанетт в своих объятиях, воодушевленную огнем любви, и Мартон со свечой, смотрящую на нас и, казалось, обвиняющую нас в неблагодарности за то, что мы ничего ей не говорим, в то время как она была первой, ответившей на мои ласки и вдохновившей свою сестру проделать то же самое, я почувствовал все свое счастье.

— Поднимемся, сказал я им, чтобы поклясться в вечной дружбе, и чтобы нам освежиться.

Мы погрузились все трое в чан с водой — туалет моего изобретения, который заставил нас смеяться, и который возобновил все наши желания, а затем, в костюмах золотого века, мы доели остатки языка и опустошили другую бутылку. После того, как мы наговорили сотню слов, которые в опьянении наших чувств можно интерпретировать только как любовь, мы снова легли и провели в разнообразных дебатах весь остаток ночи. Нанетта положила этому конец. Когда мадам Орио ушла к мессе, я должен был их покинуть, во избежание пересудов. Убедив их, что я не думаю больше об Анжеле, я отправился к себе и погрузился в сон до самого обеда.

Г-жа де Малипьеро нашла у меня радостный вид и запавшие глаза; я предоставил ей возможность воображать все, что она хочет, но не сказал ей ничего. Послезавтра я явился к г-же Орио, и, поскольку Анжелы там не было, пообедал и ушел с г-ном Роза. Нанетт улучила момент, чтобы передать мне письмо и пакет. В пакете лежал кусок пасты с отпечатком ключа, а в письме было сказано заказать изготовление ключа и приходить ночевать с ними, когда бы я ни захотел. Кроме того, она дала мне понять, что Анжела была с ней на следующую ночь, и по привычкам, которые у них появились, она догадалась обо всем, что случилось, и что они повинились ей, упрекнув ее в том, что она была всему причиной. Она высказала им самые резкие упреки, и поклялась, что никогда больше не ступит к ним ногой. Их это не обеспокоило. Через несколько дней судьба избавила нас от Анжелы. Она переехала жить в Виченцу со своим отцом, который там поселился на два года, чтобы рисовать фрески в квартирах. Таким образом, я остался спокойным обладателем этих двух ангелов, с которыми проводил ночь по крайней мере дважды в неделю, и где меня всегда ожидали, с ключом, которым они смогли меня обеспечить.

К концу карнавала г-н Манзони сказал мне, что знаменитая Джульетта хотела бы поговорить со мной, и что она сожалеет, что меня больше не видно. Заинтересованный тем, что она имела мне сказать, я пошел с ним к ней. Довольно вежливо приняв меня, она сказала, что знает, что у меня дома есть красивая зала, и она бы хотела, чтобы я устроил там бал за ее счет. Я согласился. Она дала мне 24 цехина, и послала своих служащих украсить люстры в моей зале и в моих комнатах, и я должен был подумать только об оркестре, и ужине. Г-н де Сан-Витали к тому времени уехал, правительство Пармы назначило его управляющим. Я видел его, десять лет спустя, в Версале, увешанного орденами короля, в звании стольника старшей дочери Людовика XV герцогини Пармской, которая, как и все принцессы Франции, не переносила Италии.

Мой бал прошел в порядке. Был только кружок Джульетты, а в маленькой комнате — г-жа Орио, ее две племянницы и прокурор Роза, которых, в качестве людей незначительных, она позволила мне пригласить.

После ужина, в то время как гости танцевали менуэт, красотка отвела меня в сторону и сказала мне проводить ее скорей в мою комнату, потому что ей пришла в голову забавная идея, и мы сможем посмеяться. Моя комната была на третьем этаже, и мы туда направились. Я вижу, что она запирает дверь на замок, и не знаю, что думать. «Я хочу, — сказала она, — чтобы вы полностью одели меня, как священника, в одно из ваших платьев, а я одену вас как женщину, в мое платье. Мы спустимся, замаскированные, и будем танцевать контрдансы. Давайте быстрее, дорогой друг, начнем причесываться». Уверенный в удаче и очарованный редким приключением, я быстро уложил ее длинные волосы в кружок, а потом она приладила мне шиньон, который она отлично пронесла под своей собственной шляпой. Она наносит мне румяна и ставит мушек, что мне очень нравится, я выражаю удовольствие ее видом приличного мальчика, и она любезно награждает меня сладким поцелуем, при условии, что я не потребую большего; я отвечаю, что все зависит только от нее. Я уверяю ее, что, в ожидании дальнейшего, я ее обожаю. Я кладу на кровать рубашку, небольшой колет, трусы, черные чулки, и костюм. Сбросив юбку, она ловко надевает трусы и говорит, что они ей впору, но когда она хочет надеть мои бриджи, она находит их слишком узкими в талии и в бедрах. Это не исправить, нужно распороть их сзади, и, при необходимости, обрезать ткань. Я этим занимаюсь; я сажусь в ногах кровати, и она становится передо мной спиной ко мне, но ей кажется, что мне хочется слишком многое увидеть, что я плохо ее держу, что действую слишком медленно, и трогаю там, где не надо: она в нетерпении, она отходит от меня, она вырывается и сама приводит в порядок свои трусики. Я даю ей чулки, туфли, затем передаю рубашку, поправляю ей жабо и малый колет, она находит мои руки слишком любопытными, потому что ее грудь не затянута. Она поет мне о расходах: она называет меня нечестным, но я не возражаю; я не хочу, чтобы она меня сочла простофилей, и к тому же это была женщина, которой заплатили сто тысяч экю, и которая должна быть заинтересована в человеке ума.