Агустин Яньес - Перед грозой

В тот день именно пятый завет был темой нравоучительных собеседований и испытания совести. («Кто, за что, где, кого, сколько раз, как, когда»), «Было воскресенье, — думает, проверяя самого себя, Франсиско Легаспи, — примерно около трех пополудни, уже наступил час возвращаться на ранчо, когда встретился с нами Педрито Руис, погонщик, ехал он как будто из Сан-Антонио и нам сказал, что лучше бы свернули мы по верхней улице, потому как тут, на углу, у Национального знамени, торчал Гумерсиндо, вдребезги пьяный, и всех задирал, играя пистолетом и крича, что никого не пропустит; ну а я, скорее всего из любопытства, не обращая внимания на предупреждение Педрито, пошел дальше по улице; вскоре слышу дикие вопли и выкрики пьянчуги; на углу, да и кое-где в окнах и дверях торчали зеваки, мужчины и женщины; самим страшно, но не уходят. Я иду — с чего бы мне сворачивать перед выпивохой, мне од ничего плохого не сделал, да и ему я тоже ничего плохого не сделал, к тому же, поверни я, было бы хуже: он бы еще больше обнаглел, а потом все бы меня подняли на смех, и тогда уж нипочем не избавишься от славы труса — никто бы руки мне не подавал, стали бы меня травить и вызывать на драку. Гумерсиндо сидел на краешке тротуара, рядом с ним — бутылка, никак не мог он ее поставить, она то и дело падала, а он то вопил, то бормотал что-то непотребное; завидев меня, заговорил, — мол, давай выпьем вместе, но я не обращаю на него внимания, иду себе дальше. «Ты что, не слышишь меня, такой-разэтакий: никто мимо меня не пройдет, потому как я так желаю, и командует тут моя правая нога, ты что, не слышишь, сукин ты сын?» — кричит он. А что ему отвечать: пьянчуга он — вот и все, ну я и продолжаю себе идти, однако не теряю его из виду; тогда он прицеливается прямо в меня и посылает пулешку; спьяну, конечно, промахнулся, но прошла пуля прямо над головой; тут уж я осерчал, остановился как раз у дверей Лоэры, — дверь-то была закрыта, — посмотрел, не утихомирился ли он; нет, смотрю, прет прямо на меня, разъярился, так и сыплет ругательствами, а он стрелок-то отменный, даже когда пьян вдребезги; я ему кричу, чтоб не подходил ко мне, а он все прет на меня. И никто не осмеливается его остановить. «Если сделаешь еще хоть шаг, застрелю!» — крикнул я ему, а вместо ответа он послал мне другую пулешку, ну тогда…»

— И ты против заповеди грешил, завязывая ссоры, оскорбляя ближнего, злобствуя, тая дурные желания и всяческие обиды — в помыслах, в словах, в делах… Что, против кого, сколько раз, из-за чего, как, когда…

И под слова диакона всплывали в памяти тысячи воспоминаний, связанные с разными местами, и всякого рода подробности; многое вроде бы забыто до поры до времени, однако, как оказывается, живет в памяти нетленно: — Яркая луна светила в ту ночь … — В ту пору пьянство не считалось пороком, и шел я, изрядно перегрузившись, — мало что соображал… За последние три года всякий раз, как вижу его, а вижу-то два-три раза на дню, у меня руки чешутся так его измолотить, чтобы дьявол его забрал в преисподнюю… — Должно быть, ножом ударил его раза четыре, а то и пять; помнится, вопил он, даже вроде хрюкал, будто боров, когда его забивают . — В тот день кончилось тем, что избил я ее на берегу реки, а на ней было платье, темно-синее, о черной отделкой, и щеки так густо нарумянены, меня прямо затошнило… Бедная женщина!

Когда, после бичевания, зажгли свечи в часовне, следов крови оказалось куда больше, чем в прошлую ночь; трудно было дышать из-за невыносимого запаха креозота и формалина, — этими жидкостями опрыскивали помещение, чтобы запахом смерти еще сильнее пробуждать раздумья о грядущей кончине.

Ужасы Страшного суда, о коих повествовал загробным голосом сеньор священник, его громовые возгласы: «Изыдите, проклятые отцом моим! Низвергайтесь в геенну вечную!» — в конце проповеди, повторенные затем, в ночь на среду, и в час бичевания, уже каким-то другим, потусторонним голосом, под удары в жестяные листы, пронзительные звуки трубы и другие внушающие тревогу шумовые эффекты, подорвали остатки сопротивления дона Романа Капистрана, — вырвался у него глухой стон, и Этой ночью он присоединился к тем, кто сбросил с себя рубашку, чтобы хлестать бичом по голому телу.

Беседа и поучения на тему шестой заповеди совпали с размышлениями о преисподней. Обреченные пребывать там, под землей, со своей болью, страстями и тайными деяниями, каждый со своим стыдом, своими исповедями и историями, — словно раскидывали невидимые сети, и надо было «представить себе воочию огромные огненные пещи и души, объятые пламенем; услышать своими ушами стоны, завывания, крики, хулу против нашего господа, Христа, и против всех его святых; ощутить обонянием запах дыма, вонь горящей серы, смрад клоак и гниющих отбросов; вкусить с усладой горечь, равно как и слезы, скорбь, угрызения совести; почувствовать самому, как огонь обжигает, охватывает душу». Еще накануне — в виде вступления — было дано описание ада, дабы «воочию увидеть длину, ширину и глубину преисподней». У сеньора священника был особый дар вызывать у паствы отвращение к порокам сладострастия — и так, чтобы каждый из поучаемых примерял их на себя, содрогался, видя бездну своего падения; сокрушительной была и его манера проповедовать о муках адовых, окуривая в эту ночь часовню зловонной серой и смолой; а в час бичевания — жесточайшего, кровавого — служки гремели на хорах цепями, а певчие разражались пугающими выкриками. (И тут благодати сподобился дон Рефухио: перед бичеванием сиял он с себя рубашку и дал обет не заглядывать более в проклятый квартал.)

Ровно в полночь колокол созвал всех в часовню на размышления о Двух хоругвях, затем последовало начало поучений о Страстях господних для тех, кому надлежало поститься, — в тот день они обходились без завтрака (впрочем, тому, кто попросил бы, завтрак бы дали, но никто не попросил). Окна были прикрыты черными занавесями. Крестный путь и Три падения были выслушаны на коленях; многие отказались принять пищу и в полдень, предпочли оставаться коленопреклоненными, памятуя о тех трех часах, что господь находился на святом кресте. И сколь уместной, по окончании скорбного пути, была проповедь о блудном сыне, рассчитано произнесенная отцом Рейесом с последующей затем драматической сценой, повторявшейся, правда, из года в год; услышав слова: «Подымусь я и пойду к отцу моему», — один из наставляемых — а эту роль всякий раз исполнял тот, кто успел приобрести наихудшую славу (в нынешнем году таковым считался Донато, не раз уличенный в пьянстве), — в рубище и дырявом сомбреро, вставал в дверях! часовни, среди дубовых ветвей с желудями так, чтобы все видели его появление; еле передвигая ноги, он поднимался к алтарю, и когда взволнованный оратор произносил: «Издали еще заметил он Отца своего, и нежностью преисполнилась плоть его, и, побежав навстречу, он бросился на шею ему», — причетник поднимал за петли руки статуи Иисуса Назареянина, высившейся в пышном облачении рядом с алтарем, и опускал их на плечи грешника, а музыка на хорах сразу же начинала звучать, вызывая стенания присутствующих. Свет гасили, принимались за бичевание, а мелодия все продолжалась, и не прекращались стоны и вопли.