Агустин Яньес - Перед грозой

— В этот час, да, в этот час они должны были достичь Голгофы, да, в этот час должны были сорвать о него одежды, да, в этот час, под этим солнцем, ему дали выпить вина с желчью, да, в этот час должен был прозвучать, прогремев в мрачной тишине, первый удар молотком, да, но руке, да, божьей. Flectamus genua, «Да благословен будь навечно великий господь и ого пресвятая мать, испытавшая столь великую скорбь», Levate.

Flectamus genua. В этот час должны водрузить крест. В двенадцать дня. Flectamus genua. С этого часа и до трех — до ужасного часа, когда следовало бы погибнуть миру, посягнувшему на богоубийство, — я буду стоять на коленях, распростерши руки, как живой крест, не шевельнувшись. FJectamus genua. Вот так нужно было бы поступить и сеньору священнику, вместо того чтобы участвовать в кощунственной буффонаде. Ах, пет! Даже думать об этом — тяжелейший грех тщеславия…

Оп бил себя в грудь, вспоминая тысячи и тысячи молитв на испанском языке и по-латыни.

— «Господи, грешил… грешим, и довлеет… яви милосердие…»

Мистическая экзальтация охватывала его все сильнее и сильнее. Какие-то магические содрогания заставляли искажаться ужасными гримасами его лицо — он боролся с дурными помыслами; он ломал руки, пальцы, творя крестное знамение, заклиная, отгоняя нечистую силу; он чувствовал, что его сокрушенная плоть поочередно становится прибежищем то бога, то диавола; он поднимал очи горе в ожидании вознесения, но тут же впал в крайнее отчаяние, считая себя осужденным на всю жизнь. А за пределами духовного вихря, увлекавшего его душу, вне ее, с уст механически срывались разрозненные слова молитв, к которым примешивались невнятные отголоски мирских забот. De parentis protoplasti. Полноте, владычица. В тебе обманывается зрение, осязание, вкус. Ars ut arlem falleret. Смотри, душа. За твое непорочное зачатие. Terra, pontus, astra, mundus. В этой долине слез. Quo lavantur flumine. Должники наши. Когда созерцаю небо. Эти, Фабио. Flecte ramos arbor alta. Почтишь. Flecte ramos arbor alta, tensa laxa viscera. Темные люди. Пой, о муза. Pange lingua. Быстроногая. Cum subit illius tristissima noctis imago. Защитим себя в борьбе. Labitur ex oculis nunc quoque gutta meis. Будучи теми, кто вы есть. Когда придет ко мне смерть. Venit post multos una serena dies. Заглая?у вину, не согрешив больше никогда. Однако, в конце концов, Диотима, скажи мне, кто ты. Средние и совсем маленькие — одинаково. Мы задолжали Асклепию петуха…

Так изливал он тоску в паузах между отрывочными словами и фразами, а порой слова и фразы лились с головокружительной быстротой, захлестывая друг друга. Солнце стучало в висках — и ни мысль, ни благочестие не могли сосредоточиться на «Семи словах» [70] «Семь слов» — слова, которые, по преданию, Христос произнес на кресте: «Боже (мой)! Боже (мой)! для чего ты Меня оставил?» (Евангелие от Марка, 15, 34). . Ослабевшая плоть дрожала мелкой дрожью, подгибались колени, как будто хотели повергнуть его ниц, и руки не держались распростертыми, им не за что было уцепиться. Угасающее сознание, ведомое тенью кающегося, напоминало ему, что время еще не настало, половина первого; как долго еще до трех!

— Переборем слабость и восчувствуем эти два часа страстей господних.

Звон в ушах усиливался, становясь все более невыносимым.

И задолго до часа пополудни рухнуло бесчувственной тело на землю.

Внизу — но тропинкам, по дорогам — шли жители окрестных ранчо, опоздавшие на церемонию. Кое-кто вернется восвояси после проповеди об устрашении римского сотника, но большая часть вернется вместе с луной, после положения во гроб и оплакивания.

Строго выполняя завет воздержания, — сегодня в очагах не было огня, люди идут с побелевшими, пересохшими губами, черная одежда усугубляет жару. И нет времени, чтобы передохнуть в тени. Но что значат эти муки в сравнении с теми, что пришлось пережить Спасителю в такие же часы под безжалостным солнцем. Дома, галереи, патио пустынны. Процессии и проповеди следуют друг за другом беспрерывно. Обливаясь потом, измученные усталостью и жарой люди с радостью терпят все в этот тяжкий день. «Семь слов» заканчиваются в три часа с четвертью. В четыре — проповедь об ударе копьем. В шесть — о снятии с креста, затем следуют: процессия положения во гроб, проповедь оплакивания — на площади, установление погребальной урны с телом Христа в часовенке за церковной оградой и процессия, — под стенания, — посвященная богоматери де ла Соледад — богоматери одиночества, статуя которой возвращается в церковь вместе с образами святого Иоанна, Магдалины и святых мужей. В девять, в десять люди съедают кусочек черствого хлебца, тортилью с солью, выпивают немного воды, и неделя завершается.

Он здесь не самый старый — в селении немало долгожителей, — но у него прекрасная память и на редкость здравый ум. Он — живой реестр, в коем запечатлена вся социальная и имущественная иерархия селения, а такжё все касающееся отдельных лиц, семейств, событий и соглашений. Старик еще и здешний прорицатель, «пе по наущению дьявольскому, — как говаривал он, — а по мудрости стариковской». Немножко законник и — в равной степени — врачеватель. И все делает безвозмездно. Читать он умеет, однако страшно любит, если кто-нибудь читает ему вслух, — любые книги, журналы или газеты, что попадается под руку, раздобывает их где только может. Имей он средства, первым делом нанял бы себе чтеца, к тому же неутомимого. Так он выстраивал систему своих знаний, вернее, отшлифовывал ее на своем опыте, дополняя его сведениями из книг, газет и журналов, чтобы затем кстати вспомнить дату, что-то ранее происшедшее, посоветовать какое-нибудь лекарство, составить прошение, а не то и предсказать будущее. «Философом заупокойного бдения» часто называют его в шутку, поскольку он не пропускает ни одного бдения, ни одних похорон, а уж там так и сыплет своими рассуждениями и философскими сентенциями. Достовернейший летописец, он не имеет собственной истории: в жизни он был лишь зрителем и свидетелем случившегося с посторонними; что же касается его самого, то он не знает даже, сколько ему лет, может сказать лишь приблизительно; ему наверняка за восемьдесят, потому что он отлично помнит своего отца дона Антонио, когда тот был солдатом и участвовал в Техасской войне и в «войне пирожных» [71] Техасская война — имеется в виду американо-мексиканская война 1846–1848 гг. «Войной пирожных» в Мексике называют французскую экспедицию 1838 г. в районе мексиканского порта Веракрус, в результате которой Франция потребовала от Мексики выплату контрибуции, включив в сумму и 60 000 песо одному французу-коyдитеру за украденные у него пирожные во время военных событий. , где дон Антонио потерял ногу; Лукас Масиас говорит об этих войнах так, словно они были вчера, и запросто перечисляет имена своих знаменитых современников: Браво, Пачито Гарсиа, дона Валентина, Альвареса, Комонфорта, Сулоаги, дона Бенито, дона Мигеля, дона Томаса, Осольо, Максимилиана и его жены Карлоты, Гонсалеса Ортеги, Рохаса, Лосады, Эскобеды, Вальярты, дона Порфирио. Никого из них, разумеется, он не знал лично, — ведь Лукас никогда не покидал своего селения, — но он знает о них всю подноготную, точно со всеми состоял в тесной дружбе: знает их увлечения, их манеру одеваться, их семейные тайны — обо всем этом ему рассказывали близкие к этим лицам люди. Столь же красноречиво он описывал места, в которых никогда не бывал — улицы, площади, селения и города, которых никогда не видел: «Комната, где умер дон Бенито [72] Речь идет о президенте Мексике Бенито Хуаресе. , выходит на улицу Ла-Монеда, всего в квартале от кафедрального собора, если идти к Пресвятой…» — «Но ведь ты, Лукас, ни разу не ездил в Мехико…» — «Ну и что? Мне вполне довольно моего воображения; по-моему, так даже лучше, чем видеть самому, — все представляется с большей полнотой, и не приходится ничего выдумывать, да и не обязательно все видеть самому. Любопытство — порок». Па-мять старого Лукаса держится на чутье и остром зрении. Любит он биться об заклад с парнями, кто различит лучше что-нибудь вдалеке: быстро распознает тех, кто спускается от креста или идет по тропинкам с окрестных холмов; и кто с кладбища разглядит проходящих по Голгофе, — и почти всякий раз старик выигрывает. Настоящее и ближайшее по времени у него не находит отклика, кроме тех случаев, когда чем-то оно похоже на прошлое либо представляется ему будущим. Лукас, кажется, не воспринимает настоящее, однако когда настоящее чем-то напомнит ему какое-нибудь историческое событие, тут уж всевозможные картины прошлого оживают в нем с поразительной силой.