Агустин Яньес - Перед грозой

В нынешнем году поединку страсти со страхом не препятствовала тень падре Исласа; однако удвоили свою бдительность родственники девушек, пользующихся вниманием. И вот — одни пытались воспользоваться любым недосмотром, любой лазейкой, чтобы передать послание, обменяться ободряющими взглядами. Другие боролись с крепнущим чувством, умерщвляли сердечный призыв, отчаивались, рыдали, в мечтах отваживались на сумасбродство, бились о стены, удерживавшие, как всегда. Сколь многие из девушек не могли протянуть руку, чтобы ее с горячим чувством пожала другая рука; не могли прижать ухо к щели, надеясь расслышать слова привета и обещания; даже, быть может, не осмелились на прощание взмахнуть рукой пли хотя бы взглянуть на того, кто уезжает!

Канун ноября! Последние дни октября! Умирая, женская печаль изливается в тайне исповедален, в соленой сокровенности слез, вызванных смертью, судом, адом и блаженством, — потерпевшие крушение при столкновении страсти со страхом.

Были основания ждать, что закон вновь будет попран, если Дамиан объявится в селении, а политический начальник оставит его в покое, как других преступников или беглецов, купивших свою неприкосновенность за деньги или угрозами; опасения, что такое может случиться, заранее возмущали души обитателей, и лишь кое-кто из миролюбиво настроенных прихожан предпочитал не замечать явного беззакония. Политический начальник все же счел необходимым заявить: «Я обещаю, если этот человек осмелится появиться здесь, доставить его — живым или мертвым — в Гуадалахару».

Дамиан бросил вызов народному возмущению. Дамиан осмелился появиться в селении. Прибыл он накануне Дня поминовения усопших. Поздно вечером он крадучись шел по улицам, с отросшей бородой, переодетый погонщиком. Издалека посмотрел на освещенное газолиновой лампой сборище завсегдатаев «Майского цветка»; послушал голоса хора, руководимого падре Рейесом и репетировавшего мессу «Requiem»; его внимание привлек необычный голос — сопрапо, заставил подойти, прижаться к стене у паперти, в потемках, перед решетками окон приходского дома. Это был голос мальчика, а казался голосом женщины. Все, что он искал, было тут: память и голоса смерти. «Requiem aeternam dona eis, Domine…» [122] Здесь и далее слова заупокойного гимна. . Он бросил вызов теням и опасностям. Он хотел проникнуть на кладбище, отыскать могилу Микаэлы, провести ночь рядом с покойной. Его задержали сопрано и басы: «Dies irae, dies illa». Бледный свет позволял разглядеть комнату и коридор приходского дома. Ему хотелось войти, побеседовать с сеньором приходским священником. Скоро будет десять. Какая-то женщина пересекла коридор и вошла в комнату, чтобы закрыть окно. Дамиан узнал Марию. Не искал ли он и ее тоже? Забыл. Марию или Микаэлу. «Libera eas de ore leonis, ne absorbeat eas tartarus, ne cadant in obscurum: sed signifer sanc еus Michael repraesentet eas in lucem sanctam… libera eas…»

…В каждой руке Дамиан сжимал пистолет, когда под покровом темноты вошел в пределы селения. Он приблизился к окну, услышал шаги Марии, хотел постучать. Микаэла, Мария. «Lux perpetua luceat eis». Постоял, Войти в приходский дом? Или уйти? Его охватило неудержимое желание поговорить с неразлучной подругой его жертвы. Если постучать в окно, могут и не открыть. Тогда он тихонько просвистел мелодию песенки, которую Микаэла любила напевать. Шаги затихли. Дамиан хранил молчание. Он чувствовал, что девушка где-то близко, за ставнями. Дамиан не смог удержаться, хотя и представлял себе, какой ужас вызовет его появление.

— Мария, это я, Дамиан. Дамиан Лимон. Выслушайте меня.

Неожиданно окно распахнулось.

— Разве вы не знаете, что вас хотят убить?

— Я хотел повидать вас. А это красиво — играть сжизнью. Послушайте, я хочу вам сказать: сейчас я вижу, чего я никогда не знал… чего я никогда не знал…

— Что я та женщина, которую тоже нужно было убить?

Слова Марии привели его в замешательство.

— Кто знает! Я не могу думать о покойной, не думая о вас. Вам страшно?

— Я не боюсь смерти.

— Вы совсем как Микаэла. Совсем такая же. Женщина, над которой никто не может властвовать.

— Пришли убить меня?

— Как похоже! Нет, я не ошибался. А сейчас и вовсе уверен.

— А вам не жаль меня? Уходите, я не хочу, чтобы кто-нибудь знал, что вы говорили со мной.

— Похоже, вы ждали меня и знали, что я скажу.

— Быть может.

— Вы любите опасность?

— Не знаю, что я люблю. Может быть, мне захочется закричать, чтобы вас забрали.

— Кто посмеет?

— Это самое худшее. Никто.

— Кроме вас.

— Уходите.

— Мария! Мария! Почему все так случилось? Позвольте попрощаться с вами. Нет, мои руки не могут касаться вас. Кричите, чтобы меня забрали. Защищаться не буду.

— Я хочу видеть, как вы уйдете. Уходите.

— Вы храбрее меня. Прощайте. Я вернусь, когда уже не буду вызывать у вас жалости.

— Жалости? Ни жалости, ни удивления во мне нет, вы это уже заметили. Ну, уходите и больше не возвращайтесь.

— Вам страшно подумать, что я смогу вернуться, не скрываясь ни от кого?

— Я больше не могу стоять здесь. Сделайте одолжение, уходите.

— Хорошо. Понимаю. Прощайте, Мария.

— Уезжайте подальше, где никто не вспомнит о вас.

— Если только…

— Вы слышали меня? Ни слова больше. Прощайте.

Мужчина подчинился, стал медленно удаляться.

Женщина еще долго не закрывала окно после его ухода, вслушиваясь в ночные звуки. Колокола пробили десять. Как раз в ту минуту, когда они обменялись последними словами. Репетиция окончилась. На улицах раздавались голоса расходившихся участников хора. Отчаянно лаяли собаки. Мало-помалу восстанавливалась тишина. Женщина еще подождала. Убедившись, что все стихло, она наконец как можно плотней затворила ставни.

«Избавь их от глубин озерных и от пасти льва… пропасть да не поглотит их, да не падут они во мраке… святой Михаил, проведи их к святому свету…»

Из мрака послышался стон колоколов над селением смерти; до полудня следовали одна за другой мессы, чередуя золото пламени и канделябров, блеск облачений и солнечные лучи, смешивая черноту тканей с белизной черепов, установленных на катафалках. Черноту платьев и бледность рук и лиц. Сверкание зубов и глаз в улыбках и взглядах. Оживление на улицах — и торжественный покой в храме. В восемь — заупокойная служба, месса с тремя священниками и поминальными молитвами. Еще во мраке ночи повсюду в домах зажглись перед образом святого Христа свечи, которые будут гореть, пока не сгорят, в домашних молельнях в память усопших членов семьи. Все селение превратилось как бы в неф церкви во время погребения. То же будет и на кладбище, когда в первые часы пополудни — под небесным шатром, как и ежегодно, — братство «Благостная кончина» пройдет по тропам меж могил, вознося молитвы за усопших под непрерывный погребальный звон и пение хора мужчин и женщин, стариков и детей, возглашающих: