Владимир КОРОТКЕВИЧ - Колосья под серпом твоим

– Чувствуешь? Это кора вербы, – сказал он. – А вот ландыш… А там, видимо, с самого глубокого яра, где тает лапинка снега… потому что ледяные ключи… слышишь?

– Нет. Корой пахнет, ландышами тоже… А что?

– Последняя анемона… А вот побеги вампир-травы.

– Чего?

– Ну, еще называют «гадючье зелье»… Снова ландыши… А вот «лесной мед».

Молчание.

– Не слышу. Ничего больше не слышу.

Соловьи заливались, как перед погибелью. И от этой песни, и от прикосновения руки холодело у Алеся в груди и темнело в глазах…

…У своих глаз он видел ее глаза. Они были больше, чем у всех, кто есть на земле.

…И в плену жарких, невыносимо слитных объятий он с удивлением, трепетом и болью, не веря себе, всем существом своим, от бронзового замка рук до глаз, что смотрели в ее глаза, и до похолодевших от внезапной догадки пальцев ног, почувствовал, как испуганно бьется ее сердце, отданное неизбежному – и небу, и соловьиному грому, и ему, – сердце невинной.

В этой догадке вдруг слились трели соловьев, горьковато холодный запах ландышей, крик козодоя, звезды над головой и под ногами.

А потом все исчезло. Был мир и в нем человек.

Голова женщины лежала на груди мужчины. Оба молчали, словно боялись расплескать то, что несли в себе.

Алесь осторожно обнимал ее, сам не понимая, что с ним. Иной стала ночь. Иными стали соловьи и запах вербовой коры. Исчезла куда-то неистовая, страшная ярость. Разрушенный мир, что еще час назад лежал в развалинах, начал собираться в одно и как будто сам по себе выстраиваться во что-то слаженное. И само ощущение этой гармонии после дымных развалин было счастливым и огромным.

Он никого не ненавидел. Для этого нового, для стыда и гордости, для величия и безграничной глубины нового были доброжелательно-безразличными все враги на земле.

Она тоже лежала неподвижно. И в ее сердце сливались гордость и одновременно твердое понимание того, что она сделала.

Все началось с благодарности. В тот миг, когда одиннадцатилетний мальчик в бесполезном – разве в бесполезном? – протесте, который ничего не мог изменить, крикнул Щуру гневные слова. Это было трогательно и смешно. Она уже знала: чудес на земле не бывает.

И вдруг эти руки сломали шею судьбе. Такие еще тогда слабые, а теперь такие сильные руки.

Началось с этого. И он, младший, вдруг стал всесильным и словно бы старше ее и дороже родных, потому что они дали только жизнь, а вместе с ней рабство, а этот – свободу.

А потом пришло иное. Года три, как пришло. Началось с этой вот картины. Играли «Медею». После первого же спектакля приезжая труппа отказалась играть с нею. «Извините, это просто унизительно для нас», – сказал директор. Она обрадовалась. Все эти римляне, греки, испанцы давным-давно опостылели ей. Почему в пьесах нет обычных людей, какие вокруг? Мужиков в хате, вечеринок на покрова, свадеб, ссор, похорон? Почему нет мещан, панов, корчмы? Почему на сцене двигаются квазииспанцы и на каждом шагу гремит гром? Разве так беден трагическим и смешным наш край? В чем причина?

Он, тот, что рядом, встретил ее у каскада: видимо, ожидал.

– Вот. Это вам.

В комнате она развернула бумагу и увидела хату с корявой белой грушей и багрянец заката на лицах стариков. Старики ожидали. Как тысячи таких на ее земле. Как ее старики, к которым она не вернется, потому что они умерли.

Проревела всю ночь, глядя на цветень, завалинку и ожидание в глазах стариков. А потом поняла, что любит. Потому что никто так не понимал ее… Она знала о разнице в возрасте, в происхождении, во всем… Но она не могла смотреть ни на кого, кроме этого юноши, хотя и понимала всю неестественность того, что она бережет себя для человека, который никогда к ней не придет… Надо было бежать, но она не шла отсюда, ожидая какой-то неведомой отплаты, какого-то служения ему.

Сердце болело из-за того, что с ним сделали. А может, это опять была судьба? Иначе она не могла…

А он лежал и думал, что ему теперь нет иного выхода, как жениться на ней, потому что девушка доверилась ему.

Пускай вопит округа – он им быстро заткнет рты.

На миг в его сердце шевельнулась почти физическая боль и нестерпимая жалость, но он отогнал их. Понимание между ним и той, что была рядом, благодарность за возвращенный мир, где все было в нем и он был всем, благодарность за жертву как будто смели прошлое. Они были сильнее.

У него будет самая лучшая и самая красивая в мире жена.

– Я, наверное, очень плохая…

– Почему? – спросил он.

– Так не делают, так нельзя… я знаю. Но ты все же обними меня.

– Я хотел сказать тебе то же самое… Но я тоже думал, что так нельзя.

Их улыбки были рядом.

…Опершись на локоть, она смотрела на него.

Не по возрасту мощные плечи, широкая, как у греческих статуй, гладкая грудь. Безупречная форма откинутой головы.

Он тоже смотрел. Руки нежные и тонкие. Волосы искрятся. Глаза во тьме большие-большие.

Гелена перебирала пряди его волос.

– «В багрянопером шлеме и крылатом…»

– Ты помнишь? – спросила она.

– Конечно.

– А тебя я вначале и не видела. Сидит кто-то рядом со старым паном. И вдруг крик. Бог ты мой, какой! Стыдно стало, что кто-то так верит. Я забылась и глянула… Вежа почему-то потом ничего мне не сказал.

– Еще бы, – улыбнулся Алесь. – Я даже не заметил тогда, что этот семинарист, автор, подвел к Могилеву… море.

– Нет, не то… Я взглянула и увидела хлопчика – я и сама была дитя. А потом ты пришел и сказал, что чудеса должны всегда сбываться. А я улыбалась, а потом перестала улыбаться.

Он поцеловал ее руки.

– Я очень жалел тебя. И эта жалость была как любовь. И еще было что-то более высокое. Я от него и теперь не могу избавиться… Не верю, что ты здесь, что моя… Это как самое большое чудо.

– Глупенький, я самая обычная.

– Не верю. Мне и теперь кажется, будто ты пришла ко мне, а потом запылает заря и ты поднимешься туда.

– Так и будет. Только не туда, а в дебри. Где даже в полдень тень.

– Что такое? – недоуменно спросил он.

– Потом… И вот ты пришел… Я поняла это как предначертание судьбы.

Улыбнулась.

– Для других довольно банальная история – бывший пан и его бывшая актриса. Но ты никогда не был паном. Ни одной минуты. Послушай, – продолжала она, и он не заметил за ее внешне спокойным тоном чего-то глубоко скрытого. – Ты чудесно читаешь. Помнишь, ты читал нам однажды, когда мы попросили, английские стихи? Лучшее из того, что я когда-нибудь слышала.

– А, помню… «Эннабел Ли» Эдгара По.

И северный ветер дохнул и отнял

Он обнимал ее, а где-то за окном тянулась к звездам вампир-трава.