Владимир КОРОТКЕВИЧ - Колосья под серпом твоим

– Ты думал над тем, почему они так любят заниматься искусством? Потому, что в глубине души жгуче ощущают свою обделенность в этом смысле. Понимают, что здесь ничего не поделаешь, но хотят убедить мужчин, что это не так.

– Противоречите себе, дедуля. Откуда же у них тогда мысли?

– Очень просто. От первого мужчины, который учил их искусству. Ну, и самую малость, насколько позволял мозг, ею самой развитые. И, конечно, деформированные. Так всю жизнь и толчет. В жизни ей положительная мораль чужда. Знает она лишь отрицательную – стыд. Ну, а в искусстве у нее и отрицательной нет.

Алесь вспомнил Гелену.

– Это неправда, дед… Я говорю о жизни.

– Они, брат, неэстетичный пол. Греки были не самые большие дураки, когда не пускали их в театр. – Улыбнулся. – По крайней мере можно было хоть что-то слышать.

– Даже если так, они благословляют нас на подвиги. Вся поэзия – от любви.

– Скажи: вся гибель поэзии – от любви. Мильтон правильно сказал своей жене: «Любимая моя, тебе и другим – вам хочется ездить в каретах, а я желаю оставаться честным человеком». К сожалению, подавляющее большинство людей отдает предпочтение каретам перед убеждениями. А женщины – особенно. Женщина всегда скажет: «Лучи – это главное в солнце», редко скажет: «Солнце бросает свои лучи» (это только одна Ярославна додумалась, да и то со слов поэта) и никогда не скажет, как Данте: «Умолк солнечный луч…» Э, брат, даже лучшие из них – наивны и близоруки…

И спросил вдруг:

– Ты читал хороших поэтов-женщин?

– Сафо.

– Так я и замечаю, что ей всю жизнь была в тягость ее женственность.

– Но ведь поэтесса.

– Это ее такой Фет в переводах сделал, – без колебания сказал дед.

– Так, может, еще появится.

– За три тысячи лет не появилась, а тут появится. Природа не делает скачков.

Невозможно было с ним спорить, всегда он был прав.

– Ты, дед, совсем как могилевский Чурила-Баранович, – сказал, не сдержавшись, рассерженный Алесь. – Могилевский Диоген. Над всем издевается да насмешки строит.

Дед сделал вид, что слышит об этом впервые:

– Кто такой?

– Я же говорю – губернский Диоген. С чудачествами. В доме умалишенных был.

– Хорошие чудачества, – сказал дед. – За них и взяли?

– Нет, в самом деле. Идет по улице и хохочет.

– Ну-у, чтоб за это всех брать, кто у нас в стране на улицах хохочет…

Алесь только руками развел. А дед уже говорил дальше:

– Ты не принимай всего близко к сердцу… Был такой в двенадцатом столетии умный-умный папа Иннокентий Третий. Написал он трактат «О презрении к свету». Нужно тебе почитать да кое над чем задуматься… Хотя зачем читать? Вот послушай, что он о жизни говорит… У-умный был! «Человек сотворен на несчастье, – не из огня, подобно светилам небесным, не из воды, как растения, а из одного вещества с животными, потому и терпит равную с ними участь. Источник зла – его тело, что поработило дух и стало для него тюрьмой. Добрые страдают не меньше злых («Если не больше», – добавил дед). Жизнь есть борьба. Человек ведет ее с подобными себе, с природой, со своим телом и с дьяволом. Не проходит дня, чтоб к наслаждению не примешивался гнев, зависть, страх или ненависть. Жизнь не что иное, как смерть заживо, потому что мы умираем, пока живем, и лучше умереть заживо, чем жить мертвым». – Подумал-подумал. – Впрочем… дурак он был, этот папа. За что и выбрали.

…Много занимались делами.

Прибыли наконец выписанные из Англии молотилки и семена. Многие приезжали смотреть на них. Приехал и Иван Таркайло. Бегал глазами, разглядывая.

– Что, только свое молотить будете?

– И крестьянское. За небольшую плату. Выпишу еще, – может, более зажиточные купят, а победнее пускай берут, скажем, вдесятером.

– А бабы что зимой будут делать?

– Пусть ткут полотно для продажи. Пусть учатся делать сарпинку, миткали. Промысел будет. Скоро появятся свои агрономы.

Таркайло не выдержал:

– А не боитесь?

– Чего?

– Появились какие-то люди. Недавно за эти реформы Арсена Стрибаговича сожгли. Сына его подстрелили. Все дымом пошло: и постройки, и скирды, и завод… Сын едва выздоровел.

– Это вы про «Ку-гу»? – спросил Алесь. – Куга – она и есть куга болотная. Куда ветер, туда и она гнется. А попробуют на меня вякнуть – выловлю всех.

– Да я разве что говорю? – отступил Таркайло. – Я и сам этих выродков ненавижу. Сам бы все это завел, да побаиваюсь. Я не вы. Сожгут. Недавно встретили на дороге моего лакея Петра да записку передали.

И Таркайло подал Алесю клочок бумаги. В левом верхнем углу был грубо нарисован глаз филина с пером-бровью. Ниже шли корявые буквы:

«Видим! Пойдешь к Стрибаговичам, возьмешь на лесопилку по вольному найму людей – гроб… Сегодня сделано – завтра получишь веревку, послезавтра не повесишься – через день сжигаем твое чучело на Красной горе или на другой высокой. Увидишь, не исчезнешь – жди сову. И другим передай, будет им то же…»

В конце был нарисован крест. Алесь улыбнулся.

– Дайте мне.

– Что вы! – тихо сказал Иван. – Никогда!

Дрожащими пальцами спрятал бумажку.

– Убьют. Было уже так. Никто не жалуется. У них, говорят, в суде рука. И вам не советую, если когда получите…

– Ну, смотрите. А получить-то я должен первый. У меня везде по вольному найму люди. Даже из моих крепостных.

– Я и говорю – берегитесь… И молчите… Молчите… Христом прошу…

Уехал. Алесь удивленно раздумывал. Зачем это ему было? Помощи на всякий случай искал? Так поможем, если понадобится.

И Алесь махнул рукой на случай с Таркайлом. «Ку-га», «шмуга» – чепуха какая!

…В августе неизвестные всадники вылетели из пущи на витахмовскую свекольную плантацию. Тридцать человек с ружьями. Нижняя часть лица у каждого была закрыта белым муслином.

На этой десятине первый год росла гордость Алеся – добытый с огромными трудностями, едва не воровством и взяткой, сорт свеклы «Золотая» с количеством сахара до двадцати восьми процентов, против обычных шестнадцати – двадцати. Хозяйство, где росла «Золотая», принадлежало барону Мухвицу, генеральному директору товарищества «Минерва», и было под Виницией. Семена Герман Мухвиц раздобыл где-то в Австрии (он был еще и членом административного совета Варшавско-Венской железной дороги), раздобыл тоже почти воровством и очень ими дорожил. Человека, который дал Алесю семена, выгнали со службы, и пришлось взять его на свое содержание.

Вокруг «Золотой» ходили чуть не на цыпочках. Платили мужикам и бабам вдвойне за обработку каждого ряда. Алесь надеялся, что через год треть плантаций будет засеяна своими «золотыми» семенами.

И тут случилось.

Под бешеное «ку-га» неизвестные выстрелами отогнали рабочих и начали гарцевать по десятине, выбивая ее копытами, как ток. Из леса вылетело около двадцати подвод, они расползлись по плантации и начали поливать из бочек сочные зеленые ряды густосоленой рапой.