Владимир КОРОТКЕВИЧ - Колосья под серпом твоим

– Шли бы вы спать, черти, – грубил Петро, лакей Таркайла.

– О, мои диё… нон… Алон! Перепить – кураж! – плел неведомо что Таркайло.

Петро смеялся. Кроер смотрел на него мутными глазами.

– А ты чего ржешь, Петро? Понимаешь нас?

– Он зна-ает, – говорил Таркайло.

– Знаешь французский язык?

Петро обиделся:

– А то как же.

– Ну, так какой же он?

– Красный, – сказал Петро. – Как…

– Пр-равильно, – сказал Таркайло.

Оставив одуревших от вина господ, Петро закрыл их в молельне (вдруг надумают освежаться в проруби или скакать на конях), а сам пришел в людскую и сказал кухарке:

– Последние дни доживают. И живут не по-людски, и пьют, как перед погибелью.

– Эка невидаль! – бросила кухарка. – Теперь еще, говорят, в Петербурге змея пустили по железным колеям… Змей, понимаешь, бегает по дорогам. Это уже конец света.

– Так, – согласился Петро. – Этот не пощадит. Этот сожрет всех.

Первыми выпустили свои «котики» вербы. Перед пасхой начали сочиться прозрачным соком пни срубленных берез. Затем почки стали зелеными, а леса темными. Перед Купалой заплакали травы – назавтра им суждено было погибнуть. А затем пришел черед полечь колосьям.

Год не порадовал. Он многое обещал дружной, теплой весной и спорыми, буйными дождями. Но ничего не дал. Снова не дал. В который уже раз.

Дожди шли непрерывно. Ростки захлебывались в глубокой холодной грязи, желтели и гнили. А с конца апреля навалились холода и цепко держали нивы до самой середины июня. Земля была липкой, как глина, выброшенная с самого дна могилы.

Потеплело лишь в конце июня. Холод словно подготовил почву под свою зимнюю страшную жатву и щедро бросил людям ненужное теперь тепло.

На озими не собрали даже потраченных семян, поэтому людям пришлось спасаться – перепахивать поля и засеивать их под ярину. И этот поздний сев едва закончили на Купалу, а это означало, что осенью всходы определенно побьют заморозки.

Все еще, третий год подряд, неизвестная хворь одолевала бульбу, и клубни ее разлезались в пальцах и были черные, как грязь, – не отличишь от земли.

Пан Юрий и старый Вежа в конце июля наполовину опустошили свои амбары ссудами. Понимая, что надеяться не на что, они отпустили крестьян на годовой оброк. Пускай идут плотогонами, пускай отправляются в извоз, на строительство железной дороги, лишь бы не голод, лишь бы не опустошить амбары до дна. Ведь неизвестно еще, что будет в следующем году.

В конце июля клич о помощи долетел из местечка Свислочь, где жила дальняя родственница пани Антониды, двоюродная сестра ее матери, Татьяна Галицкая.

Пан Юрий решил отправить туда обоз семенного зерна – для следующего года. Послали еще и триста рублей денег, на случай настоящего голода, чтоб хоть раз в день кормить горячим детей, женщин и слабых (у тетки было что-то около восьмидесяти душ, жила она одна, просила только семян, – возможно, как-то и перебьется с людьми).

Сопровождать обоз должен был Алесь. Во-первых, люди из конторы были в разъезде, во-вторых, пускай привыкает к делу, в-третьих, время парню и вообще посмотреть свет. Целую зиму еще сидеть ему в Загорщине или в Веже, прежде чем пойдет в гимназию. Целую зиму учиться, практиковаться в языках, слушать Фельдбауха, monsieur Jannot и других. Отец и тот удивлялся успехам сына и его долготерпению… Пускай едет, пускай посмотрит на белый свет.

И началась далекая дорога.

Скрипели телеги, шли рядом с ними мужики. А молодой Загорский то ехал возле обоза на мышастой Косюньке, то сворачивал с дороги и скакал мягкими проселками, проезжая деревни и хутора, то лежал на телеге и смотрел на золотые облака.

Бесконечные дороги! Запутанные перекрестки с десятками тропок, что вливаются в них! Покосившиеся деревянные кресты, серые, в глубоких трещинах, стоящие на перепутьях.

Тянутся мимо них телеги, проходят путешественники с трехгранными острыми посохами и котомками за спиной. Идут баркалабовские нищие с синеокими мальчиками прозрачной, иконописной красоты.

Бабы несут за спиной поклажу, узлом завязав на груди концы платков. И узкими, какими-то особенно женственными кажутся их подавшиеся вперед плечи, сжатые жесткой тканью, в которой лежит неподвижный груз.

Поет лира под придорожным вязом. Иногда солнце закроет дымно-агатовая завеса мимолетного дождя. И тогда ноги месят дорожную грязь, тысячи ног, и корчмы выглядят особенно темными, а половая шкура лошадей становится гнедой.

И на все это – сколько уже лет! – глядит обведенными синькой глазами, весь в подтеках, выкрашенный охрой и медянкой распятый Христос.

…Свислочь, о которой Алесь до сих пор даже не слышал, была маленьким местечком.

Среди домов едва не самым большим казалось здание прогимназии. Но и оно имело такой же запущенный вид, как почти все остальные дома местечка. Там, где когда-то были площадки для игры в мяч, цветочные клумбы, теперь – и во дворе, и на улице – раскинулись заросли пахучей мелкой ромашки да подорожника, среди которых терялись тропинки.

Местечко готовилось к годовой ярмарке, открытие которой должно было состояться послезавтра, пятнадцатого августа, и потому на площади было уже довольно шумно и людно. Стояли нагруженные возы, тюками лежала шерсть, жевали жвачку волы.

Дом тетки был в полуверсте от местечка – большой, деревянный, под соломенной крышей на галереях и крытый щепой над жилыми комнатами. Большой сад спускался во влажный, звенящий многочисленными ручьями, тенистый овраг.

Старосветские уютные комнаты с низкими потолками. На окнах кроме первых рам были и вторые, с разноцветными стеклами. Они заменяли ставни. А в самих комнатах стояла старая мебель: пузатые ореховые секретеры, дубовые резные сундуки вдоль стен, и в углах – одна на четыре комнаты – очень теплые печки, выложенные голландским кафелем. На белых плитках плыли под всеми парусами синие корабли.

Тетка, маленькая подвижная женщина в очках, встретила Алеся объятиями.

– Приехал, сынок… Ну, вот и хорошо, что приехал… Ярмарка начнется, наедут окрестные с хлопцами и девками… Будет и у нас весело.

Семена приказала ссыпать в амбары, но от денег отказалась.

– Слава богу, голодать не придется. Обсеменимся вашим зерном, а остальное можно пустить на хлеб. Мне что? Еда своя, наливки свои, одежды – полные сундуки. И ничего мне не надо, разве что колода карт – одна на три месяца: в хобаля сыграть да иногда пасьянец (она так и сказала «пасьянец») разложить.

Суетилась, собирая на стол вместе с девушкой.

– Спасибо пану Юрию. Такое уж несчастье! Прямо хоть садись на землю да пой «Ой вы, гробы, гробы, вселенские домы…».

Посерьезнела:

– Пусть пан Юрий не думает, семена следующей осенью верну. Ради спокойного сна. Не хочу, чтоб мне ночами дьяволы снились да еще, упаси господи, язычники-солдаты.