Владимир КОРОТКЕВИЧ - Колосья под серпом твоим

Напроказничали они с Ильей вовсю. Пьяные, пытались требовать сатисфакцию у губернского казначея (у того была молодая любовница, и они решили: даже если один из приятелей сложит голову, второму будет хорошо). Казначей под видом переговоров о дуэли заманил друзей к себе и приказал высечь обоих, как собак. Повесы едва вырвались на свободу с оружием в руках, а потом в гневе на неучтивость казначея обзывали его пошехонским графом и три ночи подряд взрывали у его дома петарды.

Потом, как раз в Судный день, пустили в синагогу пойманную где-то сову, а дверь крепко подперли толстым колом.

Полицмейстер пытался их унять – они, уплатив задаток, прислали ему гроб, обитый глазетом, и могильную плиту с гранитным крестом, на котором было уже высечено все, что надо, кроме года смерти. Полицмейстер с горя запил, а присланное сложил под навес в своем дворе: все же дешевле обойдется.

В Суходоле и вовсе разошлись. Возникла срочная необходимость выпить с офицерами, сидевшими на гауптвахте. Захватили здание «абвахты», спалив с наветренной стороны пуд и четыре фунта серы. Когда стража разбежалась, вытащили очумевших коллег из здания и умыкнули их в Куриловичи. Где и пили три дня.

Там их и застал Исленьев, который приехал в гости к Веже и, прослышав об озорстве, поехал утихомиривать повес. Разнос сделал приличный и посоветовал, если не хотят высылки, быстрее заканчивать идиллическое прощание с «милой родиной» и следовать дальше. Илья Ходанский, которому все равно некуда было деваться, пошел с Якубовичем добровольно сражаться за веру, царя и отечество.

Тем все и кончилось.

А Исленьев после этого неприятного случая поехал снова в Вежу. Старик обрадовался ему.

Алесь немного посидел в их компании, забившись в самый уютный уголок, положив себе на колени «Дафниса и Хлою» (такие вещи в последнее время начали интересовать его), и то слушал, то читал.

А на витражах окон плыли чудесные птицы, рыбы и крылатые женщины. Они просвечивали насквозь так, как никогда не светятся обычные краски. Светились гранатовым, желтым, апельсиновым цветом, как светятся на солнце бокалы с видом.

– Пройдисветы, – улыбался Вежа. – Ну что они, скажите вы мне, граф, сделают с теми французами да англичанами?

– А ничего. – Лицо графа было брезгливо. – Что в их голове есть, кроме этой мерзости с совой да пьянки?

– Вот я и говорю… Скажите, кто прав – те, что идут сражаться, или те, что ожидают?

Исленьев покосился на Алеся. На лице у деда появилось недовольное выражение.

– Я и сам не знаю, – сказал граф, поглаживая седые бакенбарды. – Скажу лишь, что нас побьют все равно, непременно. Плохой, пустой человек добровольно под пули не пойдет, пойдут лучшие и погибнут. А их и без того не густо.

– Бьют, – вздохнул дед. – Ой, бьют. Ткнули нас носом.

– Это все понимают. Позволили им под Евпаторией высадить десант, такой плацдарм отдали… И это злосчастное поражение у Альмы… Что меня удивляет, так это то, что, ей-богу, нечем им, врагам, особенно гордиться. Солдат наш смелый, безотказный, умный. Достойнее их по прочности, терпению, силе. Да и генералы у них не лучше. Этот их Сент-Арно – кто он? Шулер в прошлом, актерик, со всеми отрицательными чертами этой профессии.

– Так в чем же дело?

– А в том, что самый сильный солдат без хлеба, без оружия, без отдыха, без… свободы очень скоро превращается в дохлую клячу. И самая лучшая голова, когда на нее приходится по сто дураков, ничего по может. Нахимов, бедолага, как страдает. Мужественный человек, любящий родину. А различная погань, которую всю жизнь воспитывали в надежде на приказ начальства, на старшего дядьку, – они над ним посмеиваются. Нашли у человека «недостаток», «травит» он в море, хоть и адмирал. Что поделаешь, если организм такой. Он «травит», но с мостика не сойдет, пока дело не доведет до конца.

– Нельсон тоже «травил», – сказал Алесь.

– Правда? – обрадовался граф. – Ну, утешил!

– Я солдат, – продолжал после паузы граф. – Я иду, куда мне приказывают… Но по своей охоте я б туда не просился.

– Почему? – спросил дед.

– Каждый лишний человек – это отсрочка конца.

– Хуже, думаете, не будет? – спросил Вежа.

– Хуже быть не может, – сказал граф. – Хотя бы потому, что каждое новое царствование вначале на несколько лет отпускает гайки, зарабатывает себе доброе имя.

– Чтоб потом сделаться еще хуже. Слышали мы это.

– Однако же несколько лет, – сказал Исленьев, – это очень важно. И потом почти обязательно амнистия. Значит, те, кто жив еще, вернутся. И я встречусь со своей молодостью.

Вежа осторожно подлил графу вина. Старик грустно улыбался.

– Я сегодня слышал пророчество, – сказал он. – Пророчил тут один лапотный Иеремия: «Просвистят они Свистополь».

– Ничего удивительного. Сорокалетнее скверное положение в армии. Почти тридцатилетнее замалчивание общей продажности, слабости, жестокости к простым людям, рабство.

– Все было хорошо, – поддакнул Вежа. – Уж так хорошо, что выяснилось – пороха не было. Умели ходить на парадах и не умели по грязи. Загордились. Всю историю думали наполеоновским капиталом делать…

И снова осень. Снова гимназия. Снова зима с заснеженными вербами над Вилией, с запахом березовых дров. Только теперь Алесь жил с Кирдуном и Логвином. Было бы совсем плохо, если б не «Братство чертополоха и шиповника» да редкие, очень редкие письма от Кастуся и еще более редкие, сдержанные и суховатые, весточки от Майки. Летом почти не виделись – Раубич повез дочь на воды. А разлука и не в такие годы очень редко ведет к лучшему. Забываешь голос, жесты, черты и, наконец, даже то, что лучше всего говорит о дружбе, – неподдельное ощущение человека рядом с собой. У нее, конечно, новые знакомые, новые люди вокруг, новые мысли.

Это было больно.

А потом снова пришла весна. Осел ноздреватый снег. Чудесно синело над городом чистое, с редкими стремительными облаками небо. Облака мчались из-за горы, из-за короткой, будто нарочно усеченной сверху, Гедиминовой башни – два этажа, на которых примостился и нелепо, как жук-плавунец, махал в воздухе лапками оптический телеграф. Передавал неутешительные новости. Весь март и весь май продолжалась ураганная бомбардировка Севастополя, не хватало оружия, гарнизон обессилел и держался лишь благодаря мужеству сердец, сердец – без помощи, без укреплений, без провианта, без обозов. И еще о том, что погибли в июне Истомин и Нахимов, что власть над людьми в руках тех, кто не способен руководить даже собой.

Все чаще у витрин, где вывешивались листы-сообщения с театра войны, можно было услышать хмурое:

– Начальнички, трасца им в бок…

Главного, на голову которого следовало насылать «трасцу», уже не было. Бомбы падали на дома Севастополя весь март и май, рвали поверхность бухты, могилу флота. Но даже отголоска взрывов их не долетело до собора в северном городе, где был похоронен человек гренадерского роста, обладавший при жизни умом обозника.