Владимир КОРОТКЕВИЧ - Колосья под серпом твоим

К числу неопровержимых доказательств, с которыми уже невозможно было состязаться, относились удар безменом по голове и сбрасывание с высоты в воду.

Поднявшись на другой берег, Алесь опять погнал коня. Промелькнули слева замчище, Николаевская церковь и два костела. Поодаль легко возносились в небо две колокольни Покрово-Гуменной церкви.

Замковой улицей вырвался на Петербургскую, высекая подковами искры из каменных плит.

Возле одноэтажного каменного здания ямской станции стояла запыленная – хоть ты пальцем на ней пиши – почтовая карета, и люди стояли на ступеньках, а кучер с почтальоном уже привязывали веревками корзины и чемоданы.

Он осадил коня и соскочил с него, бросив поводья.

Стал рассматривать пассажиров. Старый чиновник с узелочком. Женщина в чепце – видимо, его жена… Семинарист… Два шляхтича из средних.

– Скажите, дилижанс по смоленской линии уже отправился?

В тот самый момент, когда спросил это у семинариста, с радостью увидел, что не опоздал.

Кастусь сидел у стены на лавочке, опершись подбородком на согнутую руку, и смотрел своими синими глазами, как запрягают. Смотрел хмуро и с очевидной скукой.

Это был тот и не тот Кастусь. Волосы по-прежнему падали назад, открывая высокий и чистый лоб, но были длиннее. На верхней губе едва заметно пробивались усы, и рот юноши казался от этого еще более властным.

Одет он был в сюртук, в бежевые нанковые панталоны и запыленные полусапожки. На красивой мускулистой шее стягивал ворот белой сорочки широкий красный галстук.

Калиновский поднял голову и долгим недоумевающим взглядом, словно не узнавая, обвел темного от загара Загорского.

– Алесь…

– Кастусь!..

– Господа, – сказал пропитым голосом станционный смотритель, – проше сядать.

– Я… еду сейчас, – тихо сказал Кастусь. – Вот и дилижанс.

– Пошли они со своим дилижансом! – воскликнул Алесь.

Кастусь растерянно мялся. И тогда Алесь протянул ему руки.

– Кастусь!.. Вот так Кастусь.

– Алесь! Братец! Алесь.

Они бросились друг другу в объятия.

Всадники неспешным шагом выехали из дремотной тени вековой пущи и увидели под высоченным крутым обрывом Днепр. Он спокойно и редко поблескивал мелкими волнами.

Они ехали одни, далеко впереди Логвина с подставными.

…Ночь спали в возке, а возле Докшицы встретили третью подставу и снова пересели на седла, хотя Кастусь был и неважный ездок.

Кастусь ехал на снежном Урге – тот был спокойнее. Алесь – на Тромбе, который никого не желал знать, кроме хозяина.

– Дивной красоты кони, – сказал Калиновский.

Алесь улыбнулся.

– Знаешь, мне однажды, еще в детстве, приснился удивительный сон. Была ночь и туман. И кони. Белые, изумительной красоты. Я лежал у погасшего костра, а кони наклоняли головы и тепло дышали. А среди коней стоял мокрый жеребенок. Весь снежный, а хвост смешной, толстый… И туман сбегает волнами, а везде белые кони.

– Ты, Алесь, случаем стихов не пишешь?

– Пробую, – краснея, ответил Алесь.

– И я иногда… тоже, – просто сказал друг.

– И… хорошие стихи?

– Где уж там! – вздохнул Кастусь. – Чтоб писать хорошие, надо все время работать. А я… Мне кажется, не в этом теперь наша судьба.

Алесь удивился – так помрачнело вдруг лицо друга. Что-то страдальческое появилось у него в глазах. Он был совсем не похож на Яроша Раубича, но выражение глаз, губ, сдвинутых бровей сделало их на миг очень схожими.

– Тебя что-то угнетает? – спросил Загорский.

– Потом, Алесь.

– Вижу, – сказал Алесь, – ты не хочешь, но…

– Я не хочу, но это выше меня.

– И потому ты не хочешь писать стихи? Но ведь судьба поэта – самая счастливая судьба.

– Кто хозяин своей судьбы? Кто знает, сколько ему дано жизни и когда придет смерть?

Кони шли почти над самой кручей. Сладкий могучий ветер летел из-за Днепра, приносил с собой запах стогов, аромат завядшей листвы, запах сырости и болотных цветов со стариц.

– За такую землю все отдать можно, – тихо сказал Кастусь. – Все. – И возвратился к прежней мысли: – А насчет того, что твой дед так набросился на тебя за мое письмо, то здесь я поступил как последний олух. Он, видимо, все понимает.

– Что все?

– А то. То, что раньше душили и рубили, а теперь… теперь понемногу жмут. Отними у человека в один день родных, хлеб, свободу, язык. Он ведь взбунтуется. Он оружие возьмет. А эти тянут понемногу, по капельке, по словечку, по человеку, по песне – незаметно отнимают.

– Да, – Алесь тряхнул головой. – И все же, пока тянет более теплым ветерком. Весной… Послесевастопольской весной, если уж так называть.

– Погоди, даст она нам еще себя знать, та весна… Они всегда так вначале. Вроде бы отпустят, а потом гребут да щиплют… Но, не лягайся! Отпустили ведь!

Урга покосился на ездока нервным оком.

– Новый царь, кажется мне, добрее, – сказал Алесь.

– Посмотрим, – ответил Кастусь. – Посмотрим, каким он будет, когда припечет.

Они сидели втроем в библиотеке за чашкой кофе. Дед – в своем кресле, юноши, поджав ноги, на кушетке. В раскрытые окна лился теплый вечерний воздух, сияние луны. Две свечки в кованом железном подсвечнике освещали высоко над столом сухое лицо старого Вежи, его сутулые мощные плечи, переплетенные пальцы морщинистых рук.

Дед со скрытым интересом поглядывал на Кастуся. Парень и нравился и не нравился старику. Он умный, видимо, и искренний, однако откуда в нем такая самоуверенность, чувство этакой своей racio?

А Кастусь рассматривал седую гриву волос, волну белых кружев на выпуклой груди и думал:

«Тоже еще… ископаемое. Просто «сей остальной из стаи славной екатерининских орлов». Словно законсервировали его здесь. И нa тебе, еще рассматривает».

При встрече Вежа почти ничего не сказал ему, кроме незначительных слов приветствия. Потом хлопцы обедали. И вот сидели, изучали друг друга глазами.

– Так это ты, значит, и есть Кастусь?

– Кастусь… Сын Сымона… Калиновский.

– Дворянин? – спросил дед.

– Теперь снова дворянин, – ответил Кастусь.

– Как это? Разве можно быть сегодня дворянином, завтра – купцом, а послезавтра снова в дворяне двинуть?

– При таком правительстве, как наше, все можно, – сделал Кастусь первый выпад. – Сегодня человек – мусор, завтра – дворянин, послезавтра – опять мусор.

Алесь улыбался, заметив, как одна из крылатых бровей Вежи приподнялась в незаметном для постороннего удивлении.

– Гм… Так как же это вышло, может, ты расскажешь мне?

– Могу!

Вежа удобнее устроился в кресле и через краешек чашки метнул на юношу испытующий, хитрый взгляд.

– В семнадцатом столетии мой предок Амброзий Самойлов Калиновский купил имение в Бельской земле.