Владимир КОРОТКЕВИЧ - Колосья под серпом твоим

«Современник» читаю довольно регулярно. И, знаешь, в августовской книжке новое имя. Попомни мое слово, если мы не дождались нового светила. Он русский. Фамилия Добролюбов. Человек, по всему видно, страшно доброжелательный, страстный и чистый. Наши хлопцы гордятся. Учится он в педагогическом. Это в здании университета. Под одной крышей. Помнишь, у Грибоедова (по твоему списку цитирую):

Профессоры «доупражнялись». Теперь подняли голос воспитанники. Вот оно как!

В следующем письме напишу обо всем подробнее. Передавай привет родителям, деду, Мстиславу. И конечно, Майке. Я люблю ее. Передай:

Майка порозовела. Шевельнула губами.

– Вот это кавалер! Не то что ты.

Алесь, как будто не слушая, читал дальше:

– «Она настоящая белорусская девчина. И потому, извини, брат, я не хотел бы для тебя опасности».

Майкины щеки вспыхнули.

– Что ты написал?

– Написал, что мне дорог мир и ты. Но родина мне дороже всего. И если родине моей плохо, мне тоже ничего не мило, кроме родины. Не болит ничья беда, кроме ее беды. Я здесь не для того, чтоб шаркнуть ногой и сказать: je suis de passage. [101]Я здесь родился и здесь надеюсь умереть.

Она взглянула на него с уважением.

Урга и Косюнька мчали по миру. Снежно-белый и мышастая. А мир вокруг был желтый от ржищ и хрустально-синий от неба. Кое-где на последних лапинках поля женщины еще воевали с колосьями. Желтые бороды колосьев содрогались и безвольно ложились под серпом. И тонко-тонко, высоко, далеко дрожали в чистом воздухе прозрачные роднички голосов.

– Бедная моя! – глухим голосом сказал Алесь. – Бедная моя земля!

Жалость охватила Майкино сердце. Она пристроила Косюньку к рыси Урги и нежно погладила каштановые волосы юноши.

Она никогда не знала, чего можно от него ожидать. «Неожиданный, как прадед Аким», – говорил Вежа. Действительно, неожиданный, как удар молнии. И потому страшно привлекательный.

– Я теперь знаю, – сказал он. – Ты думаешь, ты напрасно была багровой в той белой комнате? Нет, ты такая и есть.

Он смотрел на нее странными, совсем новыми, огромными серыми глазами. И ей вдруг стало страшно.

– И волосы лиловые… Все в мире так сложно. А мы ничего не знаем. У розы, например, голубой вечерний запах. Он звучит, как струна виолончели, когда ее тронешь в пустой комнате. А у чертополоха запах пестрый, шмелиный, и он совсем как басовое «до».

Непонятные глаза, казалось, видели ее до самого дна.

– А твои волосы пахнут дурманом и потому, конечно, лиловые.

Кони глотали широкий, добрый и страшный простор.

Толпа дворян шла подземным ходом. Пан Ярош шагал впереди с канделябром в руке. Шаги глухо звучали под серыми, словно запыленными, сводами. Вычурные темные тени бросались во все стороны на каждом повороте.

Шли в молчании, которое даже угнетало. Пятнадцать человек не хотели обмолвиться и словом.

Наконец пан Ярош сказал глухим голосом:

– Ступеньки, господа.

Начали подниматься. Потом Раубич открыл железную дверь, и все вышли на дневной свет, что падал через зарешеченное окно в огромное подземелье с каменным полом и сводчатым потолком.

Остро шибануло в лицо сладковатым серным смрадом. На столах стояли колбы, реторты, пылал в чугунах огонь. Легкий дымок тянулся под вытяжной колпак.

Четыре человека поднялись со своих мест, когда толпа вошла в подземелье. Смотрели, как будто ожидая, настороженно, недобро. Суконные плащи. Бледные, словно фарфоровые, лица людей, которые редко видят солнце. Бледные, как картофельные ростки в погребе.

– Спокойно, панове, – сказал им Раубич, – это свои.

Обратился к гостям:

– Надеюсь, фамилий вы не спросите. Но они тоже свои. И им никак нельзя отсюда выйти. Все уже десять лет думают, что они за границей. А им туда ненависть не позволяет. И потому сознательно жертвуют собой.

– Группа Зенкевича? [102]– спросил Мнишек.

– Да. Эти два друга химики. Бились столько лет и все же изобрели такой закал стали, что она надежнее златоустовской. Не ломается от удара молотом. Рассекает подброшенный платок. Имеем таких сабель уже триста сорок и две.

– Маловато, – сказал Раткевич.

– Сразу ничего не бывает. – Раубич открыл низкую дверцу. – Там еще ход. В другое подземелье. И в нем что-то около пятисот пудов пороха. Самодельного, но не хуже фабричного.

– Порох и огонь? – спросил Мнишек.

– Ничего, это надежно. Ход тянется на тридцать саженей. А в конце концов, в жизни и смерти наш властелин – бог. Я позвал вас потому, что все это держать в подземелье стало опасно. На меня могут склеить и второй донос. «Голубые» активизировались… Вам придется хорошо поработать в эту ночь, господа. Горбом.

– Они не могут, – улыбнулся бархатными глазами колкий Януш Бискупович, тот самый поэт, Матеев отец, с которым Алесь и пан Юрий ездили к Кроеру. – Они панством больны. Как это горбом? У них нет горба.

Посмеялись. Янушу все прощали. Боялись языка.

Раубич обратился к «химикам»:

– Сразу же старательно загасите огонь. Железные предметы заверните в ткань и положите в кладовую. Пол застелите коврами.

Один из бледнолицых склонил голову.

– А вы ближе к вечеру снимете туфли, – я тут наготовил для вас обуви: мягкие такие ботинки из овчины, наподобие индейских мокасин, сдадите мне все портсигары, ключи, огнива, кошельки с серебряными деньгами. И за одну ночь, как простые фурманы, завезем все это в мой Крыжицкий лес, в тайник. Там надежно. Люди в лесничевках одной веревкой со мной связаны. Спрячем, и все.

Паны склонили головы в знак согласия.

– Вас пятнадцать, да я, да их четверо… двадцать человек. По двадцать пять пудов на человека и на коня. По одной ездке.

Из очага, куда «химик» вылил ведро воды, рвануло, зашипел пар.

– Ничего себе баня, – сказал Бискупович. – А где веники?

– Веники тебе Мусатов подарит, – желчно улыбнулся Раубич.

– Раубич бяка, – сказал пан Януш. – Раубич колдун. У Раубича из подземелья серой пахнет. К Раубичу нечистая сила по ночам через трубу летает.

Помолчал.

– А и молодчина Раубич! Я знал, но не думал, что такой жох!