Клаус Манн - Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония

Что за нелепая идея пойти сегодня в оперный театр! Это даже не ошибка, а, наверное, просто грех. Сегодня я получил известие о том, что от чахотки скончалась жена моего дорогого Алексея. Я сначала повсхлипывал немного, но от места в ложе на „Лючию ди Ламмермур“ отказываться не стал. В наказание мне пришлось высидеть безобразный спектакль. Музыка Доницетти полна очаровательных находок, но какое нелепое либретто! Даже то, что нынче Модест для меня сочиняет, и то намного лучше. И голос у трагической дамы был, к сожалению, совершенно надорванный. Она им владела превосходно, в этом нужно отдать ей должное, и сложные колоратурные части, когда Лючия теряет рассудок, она исполнила безупречно. Публика не без основания восторженно выкрикивала „Da саро!“ [15] «Повторить!» ( фр .). . Бедной Лючии пришлось повторить всю сложную сцену сумасшествия. На этот раз она исполняла ее без парика, и ее собственные черные волосы выглядели куда приличнее, чем дурацкие белокурые локоны».

Петр Ильич, совсем один на своем балконе в эту теплую итальянскую ночь, тихо рассмеялся при воспоминании о вечере в опере: как смешно выглядел хор в клетчатых шотландских юбочках и как нелепо в английском парке смотрелись пальмы! Он рассмеялся и сам испугался своего смеха, ведь странно смеяться в одиночестве. «Как бы то ни было, мне не следовало идти в театр после того, как я узнал о кончине жены Алексея, — в раскаянии заключил он. — Между прочим, мне кажется, что „Пиковая дама“ куда лучше этой „Лючии ди Ламмермур“».

Работа над оперой во Флоренции продвигалась очень быстро. Петр Ильич начал работать над ней в середине января, а в конце марта она была уже почти завершена. Модест с трудом за ним успевал: он писал тексты медленнее, чем Пьер музыку. Друзья в Петербурге были обеспокоены таким стремительным темпом работы; дирижер Направник и толстяк Ларош отговаривали от лишней спешки. Но Петр Ильич продолжал работать так, как будто его кто-то подгоняет. «А опера все равно получится блестящая!» — похвалялся он в письме одному из друзей.

Заказ на «Пиковую даму» он получил еще в России от директора Всеволожского, который непременно хотел включить оперу Чайковского в репертуар следующего сезона, поскольку балет Чайковского, несмотря на сдержанную реакцию государя и незаслуженно пренебрежительную газетную критику, приносил большие доходы. Все билеты раскупались, публика обожала «Спящую красавицу».

Но все это было уже в далекой, ускользающей, недосягаемой стране прошлого. С тех пор, за два месяца напряженной работы, Петр Ильич успел полностью окунуться в трагический, полный пафоса мир пушкинской повести, на тему которой Модест писал для него либретто. Неизбежно приходилось укорачивать текст, но великий дух пушкинского стиха не был утрачен. Здесь бушевали страсти, здесь были безумная любовь, блеск светского бала, сменяющий его ужас, кровопролитие, отчаяние, безумие и гибель.

Страсть бедного, отчаянного юноши Германа к карточной игре оказалась сильнее его любви к девушке Лизе. Когда Петр Ильич задумывался над тем, что же так привлекает его в «Пиковой даме», он вынужден был признать, что его заинтересовала именно эта трагическая и роковая страсть молодого героя, его одержимость карточной игрой. Сам Чайковский, искушенный расточитель чувств, знал, что почти безразлично, какому кумиру дарить свое бессмысленное обожание и приносить бесполезные жертвы. Трагедия Германа так сильно взволновала его именно потому, что была полностью ему понятна.

Между юношей и его возлюбленной встает образ бабушки Лизы, старой графини, ужасной старухи. Ей — так кажется отчаявшемуся Герману — известна тайна трех беспроигрышных карт. Чтобы этой тайной завладеть, если нужно — силой, одержимый юноша ночью врывается в покои старухи, которая так пугается, что умирает, не успев и рта раскрыть. Формула удачи потеряна, надежда угасла, остается только отчаяние, порождающее угрызения совести, безумие и смерть. Трагедия завершается в игорном доме, после того, как призрак покойной графини является теряющему рассудок юноше и открывает ему тайну трех беспроигрышных карт, ставшую причиной ее смерти. Герману удается выиграть целое состояние при помощи двух первых карт, и третьей он собирается несметно умножить свое богатство. В этот момент он по какой-то роковой ошибке вместо названной графиней карты бросает на стол даму пик, проигрывает все и вонзает себе в сердце кинжал, в то время как на сцене торжествует призрак ужасной старухи-графини.

Какие причудливые формы приняло в этот раз скопление чувств, превращаемых в музыку! На сей раз Петр Ильич чрезвычайно доволен и взволнован тем, что ему удалось создать. Им овладевает мысль: «Наконец-то Строгий и Недосягаемый был ко мне благосклонен. Он послал мне удивительнейшие идеи, и я так бесконечно Ему за это благодарен! Например, тема старой графини, мотив, содержащий тайну трех карт и состоящий всего из трех нот, трех приглушенных, исполняемых щипками на контрабасах нот, напоминающих таинственный стук в закрытую дверь. Какая захватывающая дух тема! Одна мысль о ней приводит меня в трепет! Гибель Германа, моего бедного одержимого, тронула меня до слез. А сколько ей предшествует чудного, обворожительного! Забавы Лизы и ее подружек, бал-маскарад с эффектным выходом императрицы Екатерины в финале, помешательство Германа и весь ужас появления призрака. Нет, на этот раз я уж точно не стану утверждать, что вещь не удалась, напротив, я твердо убежден, что удалась она необыкновенно хорошо».

Он не отдавал себе отчета в том, что уже часто испытывал подобное чувство глубочайшего удовлетворения сразу после завершения работы над очередным произведением и что чувство это очень скоро перерождалось в жесточайшие, сильно преувеличенные сомнения. Он торжествовал: «Недели одиночества, проведенные в этом неуютном, слишком дорогом гостиничном номере, совершенно меня разорившем, — боже мой, он стоил двадцать семь лир в день! — эти полные отчаяния недели не прошли даром. Кроме того, все было не так уж плохо, ведь со мной был Назар».

Назар, молодой слуга Модеста Чайковского, сопровождал Петра Ильича во Флоренцию, поскольку Алексею пришлось остаться в Москве из-за чахоточной жены. У Петра Ильича не было причин жаловаться на замену: Назар был несколько медлительным, но послушным, терпеливым и во всех отношениях услужливым малым. Старик Модест, нужно отдать ему должное, понимал толк в молодежи.

«Бедняга, наверное, все время ужасно тоскует по дому, — размышлял Петр Ильич на своем итальянском балконе. — И все мои причуды ему приходится терпеть. Но он ни разу и бровью не повел. Был каждый день одинаково добродушно весел, всегда внимателен, всегда в хорошем настроении. Я благодарен ему за то, что он поехал со мной. Без него я бы ни за что не закончил оперу. Он как бы сопутствующий мне кусочек России, родной и знакомый кусочек родины. Я хочу, чтобы он поехал со мной в Рим. Надеюсь, что в Риме ему понравится. Мы там, наверное, пробудем несколько недель, а может быть, всего несколько дней. Может случиться, что мне в Риме будет неуютно. Меня там опять ожидают воспоминания, отдающие горечью. Я так давно не был в Риме. В последний раз меня сопровождал Модест, и с тех пор много времени утекло и кануло в бездну. Мы все те же, что были тогда? Ах, я знаю, что мы другие, самим себе чужие, преображенные незаметной, всемогущей силой текущего времени. Да, я в Риме днем и ночью буду думать о былом, о моем давнишнем там пребывании. Неужели я никогда не избавлюсь от прошлого? Почему оно меня не отпускает? Неужели я никогда не смогу освободиться? У меня что, нет настоящего? А в чем заключается мое настоящее? В чем заключается мое настоящее?» — размышляет Петр Ильич на балконе своего слишком дорогого номера в итальянском отеле. Его молодой слуга спит в отдаленном конце номера, тихо похрапывая в своей каморке. «Неужели у меня недостаточно сил, чтобы жить сегодняшним днем, наслаждаться, любить? — думает одинокий стареющий композитор. — Неужели у меня отсутствует чувство настоящего? Каково оно, мое настоящее? Каково его имя?»