Михаил Ишков - Адриан. Золотой полдень

Когда Адриан появился в своей ложе, весь Колизей стоя аплодировал ему. Витразин, в гражданской, очень скромной тунике, с покрытой головой, приблизился к ложе и встал на одно колено. Сабина энергично замахала веером и возмущенно отвернулась, Адриан же некоторое время задумчиво посматривал то на гладиатора, то на супругу, затем махнул рукой — ступай. Этот жест зрители встретили восторженными криками.

Рев двух громадных, выскочивших на арену берберских львов перекрыл семидесятитысячную глотку плебса

Игнатий и Тимофея были за пояс привязаны к столбам прямо напротив императорской ложи. Длина веревки позволяла им сделать несколько шагов налево или направо, но ни старик, ни женщина не двинулись с места. Игнатий первым встал на колени, Тимофея последовала за ним. Перед тем, как голодный лев приблизился к нему, Игнатий с любовью глянул на зверя. Затем — на небо. Дорога, открывшаяся ему, была омыта дождями, просушена ветрами. Путь был ровный, по нему удобно было топать. Он наложил крестное знамение на льва, затем сам перекрестился. Смерть ему досталась легкая, не в пример женщине. Лев первым же ударом сломал Игнатию шею.

Другой хищник, глубоко вонзив когти, вырвал сначала бок у несчастной женщины. Тимофея вскрикнула, потом, обращаясь к императорской ложе, дрожащим тоненьким голоском, изо всех сил закричала.

— Мне не страшно, Адриан, мне совсем не страшно!

Потом уже перед тем, как расстаться с жизнью, громко, в последний раз вопросила.

— Ты счастлив, Адриан?

Она не дождалась ответа, поэтому ответила за себя.

— Я счастлива.

* * *

Вечером того же дня Ларций с огромным кратером (чашей) в руках отправился на конюшню. Там устроился на опилках, у ног Снежного, и пил неразведенное вино.

Жеребец мягкими губами время от времени трогал его ухо.

Когда рабы сообщили Постумии о чудачествах сына, старушка, поддерживаемая двумя девушками — рабынями, с трудом выбралась из своей комнаты, спустилась в конюшню, велела сыну прекратить, подняться в жилые комнаты. Лонг не ответил, он был как бесчувственный. Тогда Постумия позвала Тарба и приказала ему сходить за Зией.

Та, несмотря на поздний час, прибежала немедля. Явилась на конюшню, подняла Ларция и с помощью конюха повлекла его в перистиль.

Там уложила на кушетку.

На требование подать еще вина ответила отказом.

Так как большинство людей, если не все, неизбежно придерживаются различных мнений, не имея при этом ни достоверных, ни несомненных доказательств их истинности… то, мне кажется, при различии мнений всем людям следовало бы соблюдать мир и выполнять общий долг человечности и дружелюбия .

Бертран Рассел

Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всякую веру так, что могу и горы переставлять, а не имею любви — то я ничто.

Апостол Павел. Послание коринфянам. 13, 2

К звездам полетят другие люди.

Они будут лучше нас. Им будет известна истина — мало знать, как устроена Вселенная, из каких частей она состоит; куда важнее разобраться, как жить во Вселенной счастливо, в полную меру.

Автор

На третий день после казни, отмолившись, вольноотпущенник Корнелия Лонга Эвтерм начал собираться в дорогу. Прежде всего, поднялся к Постумии Лонге, попросил у нее разрешение покинуть дом. Та молча выслушала его, посетовала, что удерживать его ей Бог не позволяет, и добавила.

— Так что, Эвтерм, ты сам как‑нибудь, а мы уж сами как‑нибудь. Ты мне всегда был как сын, и, если надумал, ступай.

— Спасибо, матушка.

Потом вольноотпущенник отправился к Ларцию. Тот тоже молча выслушал его, затем потребовал объяснений — и не каких‑нибудь заумных, со ссылками на волю Вселенского Разума и мировой пневмы, называемой Святым духом, а по существу.

— Разве жизнь остановилась, Эвтерм? — спросил хозяин. — Разве убавились заботы? Бебий подрастает, скоро его ждет обряд совершеннолетия. Он хочет учиться дальше, я не против. Ты столько знаешь, для кого это? Для чужих людей?

Эвтерм опустил голову.

— Прости, господин…

— Не надо, Эвтерм, мы всегда были с тобой как братья. Помнишь, когда я нахлестал тебя по щекам — ты не сбежал. Помнишь, когда ты бросился к Траяну спасать Лупу, а я приказал тебя выпороть, ты и тогда сохранил верность нашему дому. Что на этот раз? Если я виноват перед тобой, то еще больше я виноват перед теми, о ком должен был позаботиться, а слово не сдержал. Ты‑то за что себя казнишь?

— За них же. За Тимофею и Таупату. За наставника моего Игнатия. И не казню, а задаю вопрос, как я дошел до жизни такой? Когда успел облениться? Не знаю, Ларций, поймешь ли?..

На лице Эвтерма нарисовалось что‑то вроде недоумения, обиды и раскаяния.

— Вот схватили Тимофею, — голос его дрогнул — спросили ее, и она ответила. Схватили мальчишку, спросили — он тоже не слукавил. Все мы, уверовавшие в Христа, пригрелись здесь по твоей милости, по доброте твоей матери Постумии. Разве мы плохо жили? Разве ссорились, кляузничали? Постумия была нам указ, но и ты нас не трогал, не преследовал. Мы хранили верность твоему дому. И я хранил, потом спросил — зачем? Разве истина требует послушания, покорности, отговорок, лени?

Он прервался, ему было трудно говорить.

Капель в водяных часах звучала тихо, затаенно.

Наконец Эвтерм собрался с силами.

— Поверишь ли, я прожил в твоем… нашем доме, считай, без малого сорок лет, и никто не называл меня «грязный раб», «вонючий грек». Наказывали? Конечно. Но никто, и ты в том числе, ни разу не спросил меня — христианин ли ты, Эвтерм? И я был доволен — слава Богу, не спрашивают, выходит, понимают, жалеют. Радовался, что здесь благосклонны к государственным преступникам. Чему радовался? Тому, что ежедневно, ежечасно предавал своего Господина? Моего племянника, если ты назвал Таупату сыном, спросили, и он ответил — верую в Господа нашего Иисуса Христа. Ответил без страха и сомнений, а я лукавил.

Эвтерм неожиданно часто зарыдал.

— Поверишь ли, поймешь ли?.. — сквозь всхлипы продолжил он. — Ему было всего шестнадцать лет, когда этот негодяй Витразин… в шею. Покарай его Господь!.. А я пристроился на трибуне, даже пальцем не шевельнул. Молился… Ладно Тимофея. Она, — он указал пальцем вверх и повторил шепотом, — она Любовь! Не нам чета. Но Таупата весь был передо мной! Я его обучал, я шлепал его по пальцам, чтобы он не облизывал их, когда запускал руку в амфору с вином.

Эвтерм порывисто вздохнул.

— Хорошо пристроился, нечего не сказать! Господин наш на кресте пострадал, чтобы путь открылся, чтобы каждому ясно стало — вот откуда свет неземной, вот в какую сторону следует топать. А что же я, такой умный, прославленный, обнимающийся с сенаторами, с господином своим по царским покоям разгуливающий? Когда уверил себя, что блюду Его заповеди, веду праведную жизнь?