Михаил Ишков - Траян. Золотой рассвет

Привратник пригласил императора в дом.

Все происходившее в доме скоро стало известно со слов самого Суры и его друзей, которые как раз собрались на дружеский обед. Император попросил разрешения присоединиться к их компании. Все выразили восторг. Случайно или нет, но в тот день у Суры сошлись те, кто выразил поддержку Лонгу, присутствовал и сам Лонг. Но перед обедом Траян провел рукой по подбородку и выразил сожаление, что не успел побриться. Он спросил хозяина, искусен ли его брадобрей?

Сура тут же вызвал брадобрея. Тот явился. Это был представительный, высокий мужчина с холеным лицом, на котором грандиозными сооружениями выделялись нос, губы, скулы. Брови были чрезвычайно черны. Услышав приказ хозяина, он снисходительно оглядел императора и небрежным жестом предложил ему занять кресло. Все затаили дыхание, когда брадобрей размашисто поднес острейшую бритву к горлу императора, только цирюльник оставался спокоен. Пока брил, пока поправлял прическу, не произнес ни слова, только в конце, сняв салфетку, лично подставил Траяну большое зеркало и предложил: «Любуйся, божественный!»

Траян выразил одобрение и попросил Суру наградить мастера.

Во время обеда хозяин по просьбе Траяна объяснил, какие конкретно претензии присутствующие имеют к его племяннику. Услышав перечень, перебиваемый гневными выкриками с места, император объяснил, что не вправе затыкать рот кому бы то ни было, даже своему родственнику, которого он, должно быть, назначит командиром легиона, чтобы тот на деле доказал, что имеет право на собственное мнение. Определения «замшелый пень» и «олух» он приравнял к «молокососу» и «щенку». Присутствующие на обеде вынуждены были признать его правоту. Что касается «тупых служак», Траян согласился с присутствующими, что это определение неуместно — «не такой уж тупой служака наш Ларций». Тут же он посоветовал Лонгу впредь более внимательно прислушиваться к намерениям власти и не выпячивать свою приверженность обычаям. Стоит ли проявлять неуместную жесткость в отношении тех, кто не в состоянии защитить себя и за кого мы все в ответе перед богами?

Единственное определение, которое вызвало откровенное раздражение императора, было «однорукий». Вот тут он дал волю гневу и заявил, что подобные насмешки недостойны не то что претора или племянника императора, но даже самого паршивого римского гражданина, тем более что «наш Ларций» одной рукой принес больше пользы отечеству, чем кое‑кто обеими. Эти слова были встречены овацией и радостными здравицами в честь цезаря. Дело, как обычно закончилось расширенной попойкой, во время которой Ларция по очереди обнимали все присутствовавшие на обеде вельможи. Неунываха Лонгин хохотал, даже мрачный Лаберий Максим улыбнулся, когда Сервиан пожелал побрататься с Ларцием. С распростертыми объятьями он направился к префекту, потребовал со слезами на глазах — давай обнимемся, брат Ларций, — и, не удержавшись на ногах, рухнул на руки рабов. В конце Траян потребовал представить ему молоденького виночерпия, который разливал вино для гостей. С ним он и удалился.

Домой цезарь явился заполночь. Шел твердо, однако негры — телохранители время от времени поддерживали его под локоть. Долго сидел в своей спальне, качал головой, мычал что‑то бравурное, потом запел — «Хвала Юпитеру, что создал локоть он, и что руке сгибаться так удобно». На шум пришла Плотина, попросила не шуметь, не пить, не будоражить граждан. Со вздохом выговорила.

— В Риме достаточно буянов и без тебя.

Она села рядом, Марк обнял ее, тихо ответил — прости. Потом спросил.

— Может, попробуем еще раз обратиться к Великой матери? Говорят, Изида сильна по части деторождения. Я не пожалею даров. Глядишь, и даст нам маленького?..

Плотина не ответила, закусила губу, заплакала. Ее поддержал Траян. Так и сидели обнявшись, вытирали слезы руками.

— Отчего боги так жестоки? — спросил император. — Все дела, заботы и никакой награды. Неужели им трудно подарить нам ребенка?

— Какой смысл роптать? — всхлипнула Плотина. — Завел бы ты себе наложницу, как Веспасиан, а то все мальчики да мальчики.

— Мне вполне достаточно тебя одной, мальчики это пустяк. Это так… — он слабо махнул рукой, — для утешения.

Слова Траяна о равенстве «олухов», «замшелых пней» «молокососам» и «щенкам» тут же разлетелись по Риму, несколько дней веселили Рим. Смеялись все, кроме Ларция. Как‑то вечером он отправился к отцу и спросил — как ему теперь поступить? Может, вернуть Эвтерма в столицу? Но в таком случае как посмотрят на эту поспешность те, кто поддержал его в трудную минуту? Не выкажет ли он излишнее усердие, попахивающее откровенным подобострастием? Вроде как его погладили, а он уже и завилял хвостом?

— Тебе решать, сынок, — ответил Тит. — Что я могу ответить. Моя правда одряхлела, не знаю, годится ли она для новых времен? Я всю жизнь верил, что в семье следует иметь друзей, а не врагов. Так было издавна заведено у нас, Лонгов. Это касается всей нашей фамилии, включая тех, кто достался нам по праву. Сколько я помню, мой отец всего два раза приказал бичевать рабов, одного за кражу, другого за святотатство. Что касается покровителей, поддержавших тебя в трудную минуту, их милость временна, до той поры, пока император не определился с наследником. Так было и так будет. Думай сам. Но с Адрианом помирись, это уместно.

Несколько дней префект гвардии мучился сомнениями. Поездка в Тарквинии казалась ему постыдным, умаляющим его честь, поступком. Вносили душевную сумятицу и вполне практические соображения — какие неприятности могут выйти, верни он Эвтерма? В том, что неприятностей не избежать, он был уверен. Его покровители из числа «пней» сочтут подобное деликатничанье с рабом вольнодумством и, что еще хуже, нечистоплотной попыткой помириться с Адрианом. Решат, что Ларций Корнелий Лонг дрогнул и переметнулся на чужую сторону. Это было опасно. Старые друзья могут убедить императора, что на Лонга, мол, нельзя положиться и даже, если император втайне решит, что «пнями» руководит оскорбленная спесь, он не станет ссориться с ними из‑за какого‑то искалеченного префекта. Возвращение Эвтерма означало конец карьере. Этот вывод был ясен, как день.

Так, в душевной вялотекущей неразберихе прошла неделя. Волусия наконец сменила гнев на милость, и теперь по ночам Ларций с трепетным чувством прикладывал ладонь, затем ухо, к ее животу и слушал, как шевелится в утробе маленький Лонг. Он испытывал непоколебимую уверенность — в утробе находится мальчик. Заулыбались вольноотпущенники и домашние рабы. В доме, как в добрые старые дни, стало шумно. Отец начал выходить из своей комнаты, греться на хилом зимнем солнышке, мать учила Волусию заботиться о маленьком, обе теперь днями готовили приданное. Это была плохая примета, но Волусия решила, все будет хорошо. Ей доставляла радость сама возня с распашонками, пеленками, одеялами и прочими причиндалами, без которых маленький Лонг не сможет обойтись.